|
Книги и работы Н.Шафер. В поисках еврейского счастья
Дунаевский еще неоднократно будет прибегать к своеобразным контрастам, не всегда предусмотренным сценарием. Так, например, по замыслу сценаристов и режиссера, из музыкальных цитат предполагалось ввести лишь "Плач Израиля" в исполнении кларнетиста (сцена в поезде, мчавшемся в Биробиджан). Дунаевский же предложил предварительно "процитировать" в хоровом исполнении раздольную русскую народную песню "Славное море, священный Байкал" (в эпизоде, когда поезд шел по берегу озера), и песня, как оказалось, действительно помогла оттенить щемящую грусть "Плача Израиля", прозвучавшего буквально вслед. Предки наших переселенцев изливали в этом "Плаче" свою тоску по родной земле, когда находились в плену — "на реках вавилонских". А теперь "Плач" слышится на берегах Байкала и Амура... Нет, авторы фильма вовсе не хотели намекнуть на сходство ситуаций. Наоборот. Ведь впереди были "трудовые победы", веселые песни, смех и танцы... Это мы, зрители XXI века, уже по-иному воспринимаем кадры, где прозвучал "Плач Израиля". Стоило ли корчевать тайгу и кормить своей кровью мошкару, чтобы "еврейское счастье" оказалось таким недолговечным?
Одна из самых известных характеристик связана с образом Пини, вечного бедняка и "лодыря", который не прочь был бы приобрести пароход или — на худой конец — стать "королем подтяжек". Вот как сам Вениамин Львович Зускин определил смысл своей роли: "Идею обреченности "лишнего человека" в условиях Биробиджана я положил в основу своей роли. Я художественно связал свой образ с бессмертными образами, созданными классиками еврейской литературы Менделе Мойхер-Сфоримом и Шолом-Алейхемом". Но далее, в угоду времени, великий артист должен был разглагольствовать о том, что если в царской России такой тип был оправдан, то в СССР он абсурден: "И я сплошь и рядом подчеркиваю абсурдность Пини"1.
Тот, кто видел фильм, знает, что это — пустая декларация. Пиня — фигура трагикомическая. И Зускин на самом деле подчеркивает не абсурдность, а трагизм своего героя. А трагизм Пини в том, что в условиях коллективизма он претендует на автономию личности. Пиня, может быть, даже по-своему мудр: он как бы предвидит ничтожные результаты "коллективного труда" и принципиально обособляется от других. В рецензиях тех лет назойливо отмечалась его жадность: дескать, из-за золота чуть не убил человека. Но Пиня не столь жаден, как кажется на первый взгляд: он готов бескорыстно поделиться с Левой своей добычей. И готов его убить — но лишь в припадке справедливого гнева, когда чувствует себя оскорбленным и коварно обманутым.
Дунаевский всеми силами помогал Зускину "смягчить" образ Пини. В музыкальной характеристике незадачливого "короля подтяжек" — ни одного сатирического мазка. Вспомним, как Пиня первый раз отправляется на поиски золота. Он тайком выносит из сарая таз и лопату... Таинственное звучание засурдиненных труб передает его тревожное состояние в таежной глуши. Затем, когда на берегу ручья Пиня, торопясь и пыхтя, упрямо роет песок, скрипки "поют" так жалобно, что зритель-слушатель невольно проникается сочувствием к этому индивидуалисту — типичному местечковому "маленькому человеку", одержимому желанием стать чуть-чуть больше, чем он есть на самом деле. Грациозно-чувствительная еврейская мелодия два раза прерывается внезапным тутти всех оркестровых групп — Пиня потерпел крах и ничего не обнаружил в песке. Угрюмое звучание фагота завершает первый выход Пини в тайгу.
Увы, авторы фильма не так уж много могли себе позволить. Взрослых зрителей надлежало поучать, как детей: индивидуальный труд — это бяка! И вот Дунаевский сочиняет на стихи В.Волженина красивую "Колхозную песню", которая впоследствии никогда не издавалась и не исполнялась:
Шумят пшеницей золотою
Тучные поля.
От сна проснулась векового
Дикая тайга.
Звенят над полями,
Летают, как птицы,
Крылатые песни
Свободы и труда.
А режиссер Корш-Саблин, не боясь впасть в грех, так монтирует под эту песню свои кадры: по колхозному полю едут комбайны и жнейки — а Пиня в поисках золота бредет по тайге с лопатой и тазом (второй выход в тайгу); Роза укладывает снопы на воз, Лева работает на молотилке — а Пиня в одиночестве яростно роет песок... Будем беспристрастны: достоинства монтажа в том, что он создает напряженность в развитии действия, а картина коллективного труда вызывает симпатию и даже захватывает неподдельным энтузиазмом... А почему бы нет? — как неоднократно вопрошает старая Двойра. В самом деле, что плохого в массовом энтузиазме? Да ничего. Вся беда в том, что сценаристы и режиссер (увы, с помощью композитора) отвергают выбор вариантов. Только так, и не иначе! Как будто трудовая деятельность не может выражаться в разных формах.
|