|
Наум Шафер. День Брусиловского "В воздухе пахнет грозой"
- Вы что, с ума сошли? - выпалил он с гневом. - До каких пор вы будете донимать Евгения Григорьевича своими безумными выходками? В оперном театре приступили к репетиции его оперы "Дударай", а он, вместо того, чтобы присутствовать на каждой репетиции, тратит драгоценное время на вашего "Печорина". Вы же, вместо благодарности, постоянно шокируете его различными балаганными штучками и пародируете то, что он предлагает вам всерьёз. И губите свою собственную неоконченную оперу. Зачем вы в неё вставили африканский краковяк? Разве такие краковяки бывают? Краковяк - это польский народный танец. Поскольку он прижился в России, то его можно считать и русским танцем. Ну - чешским, поскольку славянские народы граничат друг с другом. С большой натяжкой можно его признать и обосновавшимся в любезной вашему сердцу Румынии. Но Африка! Что за ненормальная фантазия! Откуда вы взяли, что полуголые чернокожие дикари с копьями в руках танцуют краковяк? Любопытно узнать: в честь какого праздника они это делают? Может быть, в честь того, что им удалось благополучно съесть белого человека?
- Борис Григорьевич, мне непонятно, о чём вы говорите, - растерянно отреагировал я.
- Не увиливайте! Брусиловский мне всё рассказал. Вы по глинкинской схеме задумали четыре танца, а краковяк предназначили для Печорина и Веры. Да ещё и построили его на африканских интонациях с барабанным сопровождением, Вы понимаете, что вы сделали? Вы же полностью разрушили драматическую любовную историю, и будущая опера потеряла всякий смысл. Зачем же надо было сочинять трагический романс Печорина и пронизывающий эффектный финал? Для того, чтобы поиздеваться над своими же собственными героями? Так, что ли?
- Борис Григорьевич! - оклемавшись, твёрдо воскликнул я. - Никакого краковяка, тем более африканского, в опере "Печорин" нет, хотя я и работал по схеме Глинки. Краковяк я заменил менуэтом, и Брусиловский это одобрил. А о том, что существуют людоедские краковяки сроду не слышал.
- Ну как же! Вы же подробно расписали перед Брусиловским всю сцену! Печорин и Вера отплясывают африканский краковяк, а Грушницкий, обрадовавшись, что его друг отлип от Мэри и переключился на другую женщину, пританцовывает перед ними с там-тамом в руках и имитирует колотушкой барабанную дробь. Вы что - сочиняете оперу или оперетту?
Тут раздался третий звонок, и публика ринулась в зал, за исключением нескольких зрителей, которые решили всё же полакомиться в буфете дефицитной продукцией, Направляясь в зрительный зал, я успел заметить, что Ерзакович, подойдя к буфету, стал кому-то доказывать, что он стоял в очереди… Выше я уже коротко изложил, в каком состоянии мне пришлось досматривать последний акт "Гражданина Франции". А сейчас я добавлю, о чём я попутно думал. Пришла в голову мысль, что Брусиловский превратил меня в шута горохового, и я ему нужен только для отдушины в его многотрудных делах. Поразвлечётся, весело отдохнёт - а потом с новыми силами примется за своего "Дударая". Он неоднократно упрекал Богословского, что тот не знает меры в своих "розыгрышах". Ну а сам-то что творит? Пожалуй, превзошёл Богословского...
На одном из последних трамваев, далеко за полночь, я вернулся домой на 14-ую линию, где мы с Володей Щербаковым и Ниной Суковач, лишённые студенческого общежития, снимали комнату у моих дальних родственников - тёти Анюты и дяди Гриши. Володя надолго застрял в Семипалатинске, Нина тоже отсутствовала... Я находился один в довольно большой комнате с нехитрой мебелью - длинный, с обглоданными краями, обеденный стол (он же и письменный), несколько грубо сколоченных табуреток, скрипучий платяной шкаф с вечно болтающейся кривой дверцей, три кровати с обломанными спинками в разных углах (одна, естественно, за ширмой)... Во второй комнате, за неплотно прикрытой дверью, мирно похрапывали тётя Анюта и дядя Гриша, а под этот аккомпанемент тихо переговаривались их сыновья, мои троюродные братья - студент физмата Пиня, официально именуемый Петром Григорьевичем, и "многостаночник" Шуля, официально - Александр Григорьевич. Материальное положение семьи было довольно скудным: тётя Анюта и дядя Гриша получали какую-то смешную пенсию, а Шуля беспрерывно менял профессию и часто слонялся без работы. Так что бюджет семьи формировался из повышенной стипендии Пини (он был отличником учёбы) и нашей общей божеской оплаты за предоставленную жилплощадь.
Я, можно сказать, не спал почти всю ночь. Ворочался с боку на бок и пытался принять какое-то решение. Под утро немного вздремнул, а потом проснулся со вздорной мыслью: да пропади оно всё к чёрту - и университет и моё музицирование, поеду к Вовке в Семипалатинск, соскучился. Конечно, более вздорного решения трудно было придумать, но в те годы я был способен реализовать любой вздор, и недаром Брусиловский то ли возмущался, то ли восхищался моей непредсказуемостью... Постой, постой, - сказал я сам себе. А не исходя ли из моей непредсказуемости Евгений Григорьевич придумал историю с африканским краковяком? Не ты ли сам рассказал ему, что придумал сюжет, где нахальные цыганы всем табором расположились на церковной паперти? Вот этот сюжет и вернулся к тебе бумерангом в виде африканского краковяка! Так что же ты, собственно говоря, кипятишься? И всё же, упрямо убеждал я сам себя, вот возьму и уеду в Семипалатинск.
|