|
Наум Шафер. День Брусиловского "В воздухе пахнет грозой"
Далее Евгений Григорьевич мне посоветовал, чтобы менуэт стал персональным танцем Печорина и Веры: он должен символизировать их безмолвное объяснение в любви на виду у почтеннейшей публики и вызвать ревнивое подозрение у хромого старичка. А вальс... Вальс - это уже танец Печорина и княжны Мэри: лёгкость, изящество, первое трепетное чувство любви, которое "разбивается" холодной, но притягательной неприступностью главного героя. Похвалив заключительный гусарский дивертисмент, в котором я использовал припев своей же "Гусарской песни", маэстро заметил, что я не так уж строго следую глинкинской композиции: у меня получилось не четыре, а пять номеров, и, кроме того, краковяк заменён менуэтом.
- Тут, милый мой, вы изменили самому себе, - добавил маэстро.
- Но вы же сами сказали, что менуэт должен символизировать безмолвное объяснение в любви Веры и Печорина. Почему же я должен был сочинить краковяк?
- А вы непредсказуемы и склонны к эпатажу. Если у вас святая Мадонна вступила в торговую сделку с распутной сеньорой, то почему Печорин и Вера не смогли бы сплясать кощунственный краковяк? Представляю себе ужас княгини Лиговской и обморочное состояние Мэри. - И Евгений Григорьевич стал сморкаться в носовой платок, стремясь погасить дьявольски-озорной блеск повлажневших глаз. Отдышавшись, он сказал:
- Идите! Идите уже домой! Сегодня мне уже не хватит сил на Балладу Грушницкого, мазурку и вальс... Кстати, что сказал Чацкий, уезжая навсегда из дома Фамусова?
- "Карету мне, карету!".
- Вот именно! Либретто мне, либретто! Хотя бы первую картину! Без текста первой картины не приходите!
И вот буквально за три дня я сварганил достаточно динамичный словесный текст 1-ой картины оперы "Печорин". Причём не за счёт сна, а за счёт университетских лекций. Располагаясь на "камчатке" и прячась за спины наших замечательных девушек, я строчил белые стихи почти без всяких помарок, удивляясь нахлынувшему вдохновению и ещё более удивляясь тому, что абсолютно обхожусь без помощи Володи Щербакова, который надолго уехал в Семипалатинск.
Но накануне очередного понедельника со мной приключился анекдотический казус, из-за которого я чуть-чуть не прервал занятия у Брусиловского. Что же произошло?
В те годы в Алма-Ате жил композитор Василий Васильевич Великанов, автор ныне совершенно забытых опер, балетов и многочисленных инструментальных сочинений. Кто-то мне сказал, что он написал интересную музыку для спектакля Русского драматического театра "Гражданин Франции" по пьесе Д.Храбровицкого. И я решил полюбопытствовать - купил билет и пришел на спектакль. Сейчас, по прошествии нескольких десятков лет, мне трудно что-либо сказать о музыке Великанова. Не помню, чтобы она у меня вызвала восторг, но не могу утверждать, что она не удалась. Скорей всего музыка была не выдающейся, но хорошо вписывалась в спектакль и воспринималась нормально. Думаю, не более. Однако не исключено, что я не оценил по достоинству творение Василия Васильевича по другим причинам. Во-первых, всё мое внимание было сосредоточено на Е.Диордиеве, который играл главную роль - прогрессивного учёного, сопротивлявшегося "проклятому капитализму", который пытался разрушить душевные, моральные и трудовые традиции французского народа, симпатизирующего Советскому Союзу. Прежде я видел Диордиева лишь в мелких характерных ролях, но именно в этот вечер он предстал передо мною во всём блеске своего драматического таланта. Я находился во власти нового театрального открытия, которое заслонило всё остальное. Спектакль был длинный и содержал четыре или даже пять актов. В те бестелевизорные времена спектакль, начинающийся в восемь часов вечера, мог иногда длиться до двенадцати часов ночи без всяких купюр в тексте и со множеством сменяющихся картин: в "Гражданине Франции" их было десятка полтора, а антрактов не менее трёх или четырёх, благодаря чему публика успевала солидно "подзаправиться" в буфете, где можно было набрести на неожиданные закуски, отсутствовавшие в магазинах.
Но была, во-вторых, и другая причина - очевидно, главная, из-за которой я рассеянно досматривал последний акт, а пафосно разрастающуюся музыку уже воспринимал как назойливый шум. В последнем антракте я вдруг заметил в буфетной очереди Бориса Григорьевича Ерзаковича, который пришёл в театр, видимо, тоже, чтобы посмотреть спектакль с музыкальным оформлением своего коллеги. Увидев меня, он вышел из очереди и подошёл ко мне с искажённым лицом и выпученными в упор скорбно-еврейскими глазами.
|