|
Наум Шафер. День Брусиловского "В воздухе пахнет грозой"
- На этикетке пластинки написано: музыка и слова П.Арманда.
- У вас хорошая память, если помните пластиночные этикетки. Так вот, с этим Павлом Николаевичем Армандом я был малость знаком. Он вообще-то занимался кинорежиссурой, но между делом сочинял и песенки в цыганском стиле. Правда, умел записывать только вокальную линейку... Но захотев овладеть искусством аккомпанемента, однажды обратился ко мне за консультацией по части определения и разрешения разными способами конкретных аккордов. Так вот этот самый Арманд тоже много насочинял, но профессиональным композитором не стал - зарекомендовал себя только автором единственной прелестной песенки. Но умудрился посадить в лужу самого Шостаковича. Ведь музыку к фильму "Человек с ружьём" писал именно Шостакович. Всё у него получилось великолепно, а песенка - никак. Вот его и выручил Арманд. Другой профессиональный композитор наверняка бы высокомерно отказался от помощи дилетанта. А Шостакович - нет. Потому что он не только профессионал самого высшего класса, но и истинный музыкант. А ведь я уже вам говорил, что эти два понятия не всегда совпадают. Профессионалом может стать любой, кто закончит консерваторию, а музыкантом - только тот, у кого музыка звенит в душе... Так вот, Шостакович не только принял помощь Арманда, но даже процитировал его песенку в симфонической увертюре к фильму... А сейчас я не перестаю удивляться, какие чудеса бывают на свете: телефонный звонок совпал с тематикой нашего разговора и даже расширил его. В общем, приближается новый, 1953-ий год, а в воздухе пахнет грозой...
Последовало долгое молчание. Взгляд композитора был отрешённым, он словно забыл о моём существовании. Я снова взглянул на часы. Боже мой! Уже почти два! Я пересидел целый час! Такого прежде не бывало - Брусиловский был очень пунктуален. Неужели действительно что-то надвигается? Вот и дядя Гриша пытался меня психологически подготовить... Я сидел молча, не решаясь о себе напомнить.
Вдруг композитор как бы очнулся, внимательно посмотрел на меня и быстро, без привычной запинки спросил:
- Так на чём мы, собственно говоря, остановились?
- Мы остановились на том, - так же быстро ответил я,- что в воздухе пахнет грозой.
- Нет, милейший Наум, мы остановились на другом,- медленно и уже с заметной запинкой заговорил маэстро. - Мы остановились на том, что ваша мазурка для оперы "Печорин" получилась румынской. Сама по себе она удачна по форме, порывиста по эмоциональному настрою и хорошо воспринимается. Но боюсь, что в опере она окажется чужеродной, А жаль, потому что мазурка содержит несколько прекрасных мелодических тем, которые могли бы стать основой для вокального цикла на стихи какого-нибудь румынского поэта. Вы знаете, когда я трудился над своими "Румынскими напевами", то изучал не только румынский музыкальный фольклор, но и румынскую поэзию. И вот знаете, я сделал целое открытие. Я открыл изумительного поэта ХІХ-го века Михаила Эминеску. Вам знакомо это имя?
- Что вы, Евгений Григорьевич! С самых ранних детских лет! Это имя сопровождает меня рядом с именем Пушкина.
- Замечательно! - оживился Брусиловский. - Эминеску - это, по-видимому, румынский Пушкин. Тот же моральный смысл всего творчества, то же выражение национального самосознания своего народа и то же пластически зримое описание расцвета и увядания всех форм жизни. В особенности они близки по описанию осеннего увядания, в котором, несмотря ни на что, есть своя прелесть. Впрочем, это сближает Эминеску не только с Пушкиным, но ещё в большей степени с Тютчевым. Помните у Тютчева: "Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора"? - и далее он прочитал по памяти всё стихотворение.
Я сидел как заворожённый. Мне не мешали даже усилившиеся запинки в строках. Дело здесь было не только в широкой эрудиции маэстро, не только в его целенаправленном интересе ко всем формам нашего социального и художественного бытия. Для меня лично всё его обаяние заключалось в том, что с ним можно было запросто побеседовать о том, о чём я не мог говорить с любимыми преподавателями филологического факультета, даже с Татьяной Владимировной Поссе, которой я был многим обязан. Существовала какая-то особая грань, которую никак нельзя было преодолеть. О музыке, например, я не мог разговаривать ни с кем - ни с Поссе, ни с Жовтисом, ни с Мадзигоном, ни с Рубиновой. Они принципиально не посещали ни филармонию, ни оперный театр - только театр драмы, где царствовал Яков Соломонович Штейн. Лишь однажды на концерте какого-то гастролирующего скрипача я увидел преподавательницу зарубежной литературы Евгению Яковлевну Рубинову - и удивлению моему не было предела. Помнится, Татьяна Владимировна как-то ласково меня пожурила: "К Брусиловскому бегаете? И сами разные песенки сочиняете? А я думала, что вы серьёзней относитесь к науке, считала, что у вас настоящий характер будущего учёного"... Как ни странно, мои занятия с Брусиловским одобрял только молодой декан филологического факультета, лингвист Евгений Александрович Седельников, с кем я общался в основном лишь на административном уровне, хотя в виде исключения мог с ним поговорить и на музыкальную тему - например, об обожаемом им композиторе А.К.Глазунове.
|