|
Наум Шафер. День Брусиловского Через все испытания – с Брусиловским!
Что же делать дальше? Какой путь выбрать, чтобы обрести козырную карту? Разумеется, писать докторскую диссертацию, которая поможет мне утвердиться в новом статусе без потери человеческого достоинства.
Но не тут-то было. Дальше последовали события, о каждом из которых можно было бы написать отдельную повесть. Поэтому, чтобы не отклониться от "темы Брусиловского", ограничусь их простым перечислением, останавливаясь лишь на тех деталях, которые в той или иной степени имеют отношение к главной теме.
Начав интенсивно трудиться над докторской диссертацией, я неожиданно откликнулся на зов моего товарища по аспирантуре Вениамина Махлина и переехал в Павлодар, где он заведовал кафедрой литературы в местном педагогическом институте. Наш переезд был обусловлен в первую очередь тяжёлыми бытовыми условиями в Целинограде. Мы буквально задыхались от громадного количества книг и пластинок, а новую обещанную квартиру так и не получили. А в Павлодаре нас ждала большая благоустроенная квартира в самом центре города и достойные должности на работе: у меня - в пединституте, у Наташи - в железнодорожной школе. Целинный край к тому времени уже был расформирован, интеллигенция потихоньку разъезжалась, но в Павлодаре некоторое время ещё продолжал функционировать так называемый ермаковско-кузенковский театр, чьи триумфальные гастроли в Москве стали легендой. Казалось, для нас с Наташей и дочерью Лизой наступила иная эпоха, когда мы начнём по-другому жить, творить, стремиться к новым берегам... Примерно два года мы находились в состоянии романтической эйфории, пока всё не рухнуло: состоялся донос, органы КГБ произвели на нашей квартире обыск, среди диссертационных бумаг нашли ряд "крамольных" произведений, запрещённых цензурой, меня обвинили в распространении "клеветнических измышлений о советском общественном и государственном строе", уволили с работы, лишили учёной степени и звания, арестовали, отдали под суд и присудили к полутора годам лагерей.
Что мне помогло выжить? Прежде всего моя упорная философская мысль: извлекай выгоду из любого неблагоприятного положения. Тебя депортировали из Бессарабии в Казахстан? Тем самым советская власть спасла тебя от немецко-румынских фашистов: все твои соплеменники погибли в кишиневском гетто... В депортированном 31-ом посёлке ты с малолетства выполнял непривычную и непосильную сельскую работу? Зато приобщился к народному быту, благодаря чему на протяжении всей дальнейшей жизни ценил и уважал труд простых людей - в отличие от эстетствующих интеллигентов, презирающих "быдло", но паразитирующих на их труде... Ты настолько обнищал, что не найдешь в кармане даже пяти копеек на автобусный билет? Прекрасно! Пройдись пешком два-три километра: это пойдет на пользу твоему здоровью… Ты попал в тюрьму? Великолепно! Кто-то из индийских мудрецов сказал, что нельзя считать себя полноценным человеком, если не посидишь хотя бы годик в тюрьме: познаешь воочию мир, который раньше был тебе знаком лишь по чужому опыту... Тебя лишили учёной степени кандидата наук и учёного звания доцента? Зато в лагере ты получил удостоверение профессионального каменщика: гордись своим приобщением к славному рабочему классу! Настанет день, когда тебе вернут степень и звание, да ещё присовокупят в виде компенсации два профессорских диплома...
Именно в пересыльных тюрьмах и в Жанатасском лагере возобновилась уже почти совсем заглохшая моя композиторская деятельность. Правда, тематически пришлось переключиться на реальную обстановку, в которой я оказался. Тем более, что появилась хорошая "подпитка". В павлодарской тюрьме меня поместили в элитную камеру, где уже сидели директор совхоза, следователь по уголовным делам (подумать только!) и проштрафившийся молодой милиционер. Вот уж действительно можно было консультироваться по Уголовному кодексу, учитывая что даже у директора совхоза было юридическое образование… Нарочно, что ли, меня туда подсадили? В общем, получился обольстительный фон, на котором я азартно лепил свои композиции, получая творческую радость от содеянного, поскольку тут же всё это пел, отбивая пальцами такт на щербатом столе. В большинстве случаев мелодии у меня возникали параллельно с собственным словесным текстом, но иногда обращался и к чужим стихам.
Что же конкретно насочинил я за полтора года своей отсидки? Не менее пятидесяти опусов, но записал и сохранил только двенадцать. И вот что поразительно. Спустя несколько десятилетий, рассматривая сохранившиеся черновики своих нот, не перестаю удивляться иллюзии свободного парения в своём замкнутом состоянии.
|