|
Наум Шафер. День Брусиловского История создания восьмой оперы
Начну с воспоминаний самого Евгения Григорьевича Брусиловского, опубликованных Сапаром Байжановым под названием "Пять тетрадей" в девятом и десятом номерах журнала "Простор" за 1997 год. Публикация эта прошла как-то незаметно и не вызвала особого резонанса. А зря: она достойна самого пристального внимания. Попробую смонтировать некоторые эпизоды, имеющие отношение к обозначенной теме. Учитывая, что моё повествование носит не столько научно-теоретический, сколько мемуарно-художественный характер, не буду при цитировании каждый раз ссылаться на номер и страницу журнала. Достаточно, что я назвал номера "Простора", и у читателя возникнет возможность самому всё сверить и сделать вывод, насколько объективными или субъективными окажутся мои комментарии.
С.Байжанов предпослал публикации "Пяти тетрадей" короткую фразу Брусиловского: "Я хотел учиться у казахской народной музыки". Фраза-то короткая, но как она объёмна по содержанию! Она воспитательна по духу, потому что как добрый и чуткий советник учит нас не забывать изречение Михаила Глинки: "Музыку создаёт народ, а мы, композиторы, только её аранжируем". Она трогает наше сердце ещё и тем, что Евгений Брусиловский, русский композитор и еврей по национальности, сказал это конкретно по отношению к казахской народной музыке. И эта фраза имеет ещё и боевой характер, поскольку вооружает нас против технарей с консерваторским образованием, для которых мелодическая красота народного творчества - непрофессиональный примитив.
И ещё одна предпосылка к публикации воспоминаний композитора. С.Байжанов приводит прощальное письмо друга Брусиловского, писателя Габита Мусрепова, написавшего либретто к его первой опере "Кыз-Жибек", открывшей эру оперного искусства в Казахстане:
"Евгений! Только сейчас я понял, что ты уезжаешь от нас навсегда.
Уезжает один из немногих честных людей, и все струны лопаются одна
за другой. Один Мухтар, с кем можно будет так откровенно и так честно поговорить, как с тобой. Прими, милый, честный друг, эти строки, как последний мой прощай!
Ещё раз привет твоей подруге Ане! До счастливого свиданья.
Весь твой Габит".
Ощущение неизбывной печали вызывает это лаконичное письмо. И его тоскливое чувство усугубляется недоговорённостью. А что тут договаривать, когда и так всё понятно... В общем, перейдём к тем страницам, на которых запечатлена тулебаевская история. И пусть всевидящая Фемида вынесет мне суровый приговор, если я посмею исказить смысл суждений моего незабвенного Учителя.
Имя Тулебаева появляется в той финальной части воспоминаний, которая напечатана в десятом номере "Простора" за 1997 год. Рассказав о деятелях искусств, призванных в армию в первые месяцы Великой Отечественной войны, Брусиловский далее продолжает:
"Осенью 41-го года в Алма-Ату приехали два совсем ещё молодых композитора - Али Базанов и Мукан Тулебаев. Они прибыли из Москвы, где учились в казахской студии при Московской консерватории. Сначала они попали в народное ополчение, но потом их освободили по болезни, и они вернулись в Алма-Ату. Собственно, нездоров был только Тулебаев, но освободили их вместе".
Намеренно цитирую эти строки, потому что кое-где в печати проскальзывала информация, что Тулебаев писал оперу "Биржан и Сара" якобы в период учёбы в Московской консерватории. На самом деле он учился лишь в Студии, а в консерваторию его приняли уже после того, когда опера "Биржан и Сара" была представлена на сцене театра имени Абая. Попутно читатель узнаёт и о причине ранней смерти молодого композитора. Оказывается, болезнь подтачивала его ещё в период начавшейся войны…
Далее Брусиловский продолжает:
"Тулебаев был активный, подвижный человек с живыми, "творческими" глазами под сросшимися бровями. Внешность его вызывала симпатию. Базанов не обладал какими-либо внешними особенностями. Это был очень спокойный, уравновешенный человек, несколько инертный и малообщительный. Ему явно не хватало внутренней динамики и любознательности, что было так свойственно Тулебаеву".
Здесь невозможно не восхититься бесценным даром Брусиловского оценивать людей по их главным качествам, несмотря на личные обиды, которые ему наносили. Своему будущему обидчику маэстро даёт удивительно доброжелательную характеристику, успев уже пережить все неприятности, связанные с постановкой "Биржана и Сары". Продолжаю цитировать:
"Я поинтересовался, как они оказались в студии при Московской консерватории и что они успели в ней. Тулебаев удивлённо рассмеялся и спросил: "А вы меня, Евгений Григорьевич, разве не помните? Вы же отправили в 1935 году меня в Москву учиться. Правда, вид у меня тогда был неважный...". Память у меня всегда была хорошая, и я тут же вспомнил босоногого, загорелого парня, который прибежал в 1935 году к нам в муздрамтехникум на углу Фурманова и Гоголя, где заседала наша комиссия, отбиравшая кандидатов для поступления в казахскую студию при Московской консерватории. Парень был какой-то запыхавшийся, словно за ним кто-то гнался, ни слова не говорил по-русски, на домбре играть не умел, но проявил отличные музыкальные способности, и комиссия долго не могла разобраться, в качестве кого, по какой специальности его рекомендовать. У парня оказался приятный тенорок, хороший слух и довольно приятная интонация, и мы решили рекомендовать его в качестве певца. А там, в Москве люди опытные, со временем разберутся. И вот, видимо, разобрались. И мы снова встретились через шесть лет. Конечно, эти шесть лет даром не прошли. Тулебаев свободно, без акцента говорил по-русски, весь его облик, хорошо завязанный галстук, непринуждённо городская, московская манера поведения и общения с людьми - все это свидетельствовало о том, что он, как губка, впитал все навыки и характерные черты жителя Москвы. От аульного парня не осталось даже отдалённого следа. Теперь это был молодой, начинающий композитор".
|