|
Наум Шафер. День Брусиловского Грушницкий и Печорин
... Я продолжал чтение. Когда дошёл до слов Печорина, сказанных Вернеру: "Я давно уж живу не сердцем, а головою" - композитор снова меня остановил:
- Мне кажется, здесь требуется уточнение. Печорин при помощи головы пытается усмирить сердце. В самобичевании он становится выше своего человеческого роста. Есть, есть у него сердце, но оно просто мешает ему. Я так думаю... Ну а дальше уже начинается такая психология, что просто... просто... - и Брусиловский не договорил.
Дальше действительно появились психологические нюансы, которые от секунды к секунде то ослабляли, то усиливали остроту сложившейся ситуации. Первое, что сделал Вернер, когда все сошлись на месте дуэли,- это попытка примирить противников. "Я готов",- просто сказал Печорин.
- Готовность смирить свою гордыню, чтобы предотвратить кровопролитие,- прокомментировал композитор. - А дальше последует небольшой абзац, в котором будет бездна сменяющихся оттенков, хотя там всего два предложения.
- Евгении Григорьевич! - воскликнул я. - Вы что - знаете этот роман наизусть? Даже помните, сколько предложений в каждом абзаце?
- Милый мой, я уже имел честь доложить вам, что в юности, как многие другие мои сверстники, переболел печоринской болезнью, следовательно, перечитывал роман неоднократно. А сегодня я просто подготовился к встрече с вами и перечитал эпизод дуэли. Так что ничего не спрашивайте и прочитайте пока только первое предложение следующего абзаца.
И я покорно прочитал: "Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щёки".
- Ну? - спросил маэстро.
- Евгений Григорьевич, да тут же нечего комментировать. Здесь всё ясно. И притом я ведь не первоклассник, чтобы комментировать такие простые вещи.
- Простые? Да какой же вы филолог, если не уловили сложнейшее состояние Грушницкого! Поясняю, как первокласснику. Щёки Грушницкого были бледными не потому, что он боялся быть убитым. Он не мог этого бояться, потому что знал, что пистолет Печорина не будет заряжен. А был он бледен потому, что испытывал угрызения совести от сознания, что застрелит безоружного человека. Почему через пару секунд он принял гордый вид? Потому что решил, что Печорин струсил - как при этом не испытать трепетное блаженство? Блестящий Печорин, изумляющий мужчин выдержкой и хладнокровием, триумфально покоряющий женские сердца, вдруг струсил перед Грушницким! Значит, не такое уж ничтожество этот Грушницкий, если перед ним трепещет сам непобедимый Печорин! Понимаете? В Грушницком взыграло чувство собственного достоинства, совершенно не похожее на океан его прежнего фанфаронства. Это ведь хорошо, не так ли? А плохо то, что на некоторое время муки совести отошли в сторону. Видите, сколько много поместилось в одном коротком предложении. Но надо дочитать абзац. Давайте поменяемся ролями. Я прочитаю, а вы прокомментируете.
И Брусиловский, не стесняясь неизбежных запинок, медленно прочитал: "С тех пор как мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу".
Получив снова из его рук книгу, я принялся рассуждать под упорным вопросительным взглядом маэстро:
- Если развивать вашу мысль дальше, Евгений Григорьевич, то Грушницкого действительно одолевают муки совести, поэтому, стыдясь своей подлости, он не смел взглянуть в глаза Печорину. А поднял глаза лишь тогда, когда почувствовал себя равным ему по уму и мужским достоинствам. Но и здесь он не мог избавиться от колебания и внутренней борьбы, за исцеление своей уставшей души. Где-то шестым чувством он ощущал, что полностью сравнится с Печориным лишь тогда, когда мужественно раскроет перед ним все карты.
Последовало некоторое молчание.
- В вашем монологе,- задумчиво произнёс композитор,- мне особенно понравилось выражение "борьба за исцеление своей уставшей души". Вы даже сами не заметили, как импровизационно определили всё дальнейшее поведение Грушницкого. Вот теперь вы пошли по правильному пути. Горжусь (тут маэстро иронически усмехнулся, скривив нос), что мне удалось вывести вас на этот путь. Но учтите, что путь не прямой. Сейчас начнутся извилины и уклонения в разные стороны. Продолжайте читать и комментировать. Слушаю вас.
Но не тут-то было. Брусиловский настолько увлёкся, что дальше не дал мне прокомментировать ни одного слова. Он беспрерывно меня прерывал и сам комментировал. Когда дуэлянты стали обговаривать условия примирения, то Печорин, с точки зрения композитора, высказал эти условия в самой унизительной форме: "Вы нынче же откажетесь от своей клеветы и будете просить у меня извинения". И когда Грушницкий ответил: "Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать такие вещи?",- то снова дал понять Печорину, что тот имеет дело не с ничтожным фанфароном, а с дворянином, восстановленным в офицерском звании.
|