|
Наум Шафер. День Брусиловского Мой самый длинный День рождения
- Спасибо, Наум. - И через некоторое время: Я ведь ночевала в общежитии, у наших девчонок.
- Прекрати! Зачем мне это знать? Я ничего не знаю и знать не хочу.
Опять некоторое молчание. Потом - звенящий от обиды голос:
- Всё равно спасибо, Наум.
И тут возвратился Володя.
- Ну, братец! - сказал я. - Долго же ты куришь на улице в зимнюю ночь, да ещё в одной вельветке, без пальто.
- А знаешь, на улице теплынь. Я решил обойти дом со всех сторон. Зарницы над ним, а вдали светятся фонари у АЗТМ. Хорошо! А ты что лежишь, о чём думаешь? - Володя широко улыбался, давая понять, что между нами ничего не произошло.
- Да вот думаю о том, что такого длинного Дня рождения у меня ещё не было.
- А хочешь, мы его и дальше продлим? - встрепенулся Володя.
- А как? И зачем?
- Давай вспомним прошлогодний день твоего рождения. Я до сих пор его вспоминаю. Мы ведь с тобой отметили его на пару, и ты тогда ещё не был знаком а Брусей - только мечтал об этом.
Бруся! Так Володя иногда сокращённо и ласково именовал Брусиловского после того, как я ему рассказал, что Дунаевского в близком окружении называли запросто Дуней.
- Как давно это было! - продолжал Володя. - Ведь прошёл всего один год, а кажется - целый век!
...Да-а-а... Время тогда для нас шло не спеша. Могли бы мы подумать, что доживём до возраста, когда с ужасом будем говорить: "Как быстро время пролетело! Неужели это случилось десять лет назад? Господи, куда подевались эти годы?"
…Лежачее положение на кровати я переменил на сидячее, Володя подсел рядом, и мы ударились в воспоминания. За Нининой ширмой свет погас, но мы догадывались, что она слушает с предельным вниманием.
Тогда, ровно год тому назад, наше положение было иное. В те времена я снимал уголок у пожилой супружеской пары (выше это описано) в ветхом домике на 3-ей линии, Володя ютился в какой-то другой хибарке, а Нина, исчезнувшая из общежития после первого курса, тоже где-то обитала – по слухам в той же хибарке, что и Володя, но никто этого не уточнял, да и я из деликатности не расспрашивал своего товарища.
Весь день 13 января 1952 года я провёл в Пушкинской библиотеке, а в 8 часов вечера, по договорённости с Володей, мы встретились в холле университета, уговорив вахтёра открыть нам одну из аудиторий - под предлогом, что у нас, дескать, завтра очень трудный экзамен по первой половине русской литературы ХІХ-го века и нам негде готовиться. Свою куртку Володя держал в руках, завернув в неё бутылку портвейна, полбулки хлеба, небольшой круг дешёвой колбасы и кулёк карамелек.
- Помнишь? - умилённо спрашивал Володя.
- Конечно, помню, - отвечал я.
Зайдя в аудиторию, мы тут же заперлись. Я уселся за стол и раскрыл прихваченный томик Белинского. А Володя за другим столом занялся приготовлением трапезы: нарезал перочинным ножиком хлеб, расчленил колбасу и небрежно разбросал карамель. Бутылку с портвейном на всякий случай прикрыл курткой (вдруг кто-то постучится и застукает нас), предварительно откупорив её, а затем осторожно вставив назад пробку.
- Помнишь, какой спор у нас возник?
- Конечно, помню.
А спор начался с того, что Володя тут же предложил приступить к распитию. Я же стал его убеждать, что на хмельную голову мы никак не сумеем подготовиться к экзаменам. Позанимаемся хотя бы часок-полтора, а потом уж...
- Помнишь?
- Конечно, помню!
Ещё бы не помнить! Володя тогда сказал: "Нет, мне ничего не лезет в голову. Читай уж своего Белинского, а я тем временем настрочу тебе стихотворное поздравление". И, усевшись за третий стол, начал строчить карандашом по бумажному листу.
А я упивался Белинским. Боже, какая манера письма, какой стиль - влюбиться можно! Так мог писать только истинно русский человек, мыслящий национальными категориями и в то же время не отвергающий то лучшее, что пришло к нам с Запада. За патетическим звучанием речи, за яркой колоритностью красок (лже-учёные ненавидят такой стиль, ибо сами писать подобным образом не могут) скрывается глубокая теоретичность и проблематичность. Я любовался сверкающими доводами в защиту очередной обнародованной мысли, не переставая про себя повторять слова Герцена: "Милый Белинский!" Каким тонким узором он высвечивал сложные взаимоотношения Онегина и Ленского при анализе гениального пушкинского творения! Как ненавязчиво и пластично великий критик, реабилитируя главного героя, обосновывал закономерность гибели пылкого и несчастного Ленского, видя в этом символ неизбежной гибели целой романтической эпохи, вынужденной уступить место трезвому критическому реализму и объективному взгляду на историко-общественный процесс в России! И вот сейчас я думаю: какими ничтожными оказались полтора столетия спустя новоявленные демократы и либералы (типа Феликса Разумовского, обосновавшегося на телеканале "Культура"), которые попытались "сбросить с борта современности" титанов русской мысли - Белинского, Добролюбова, Чернышевского - только за то, что они были противниками деспотической монархии. Да ещё и потому, что пророчески предупреждали тех, кто в конце ХХ-го века изберёт обратный путь от свергнутого социализма к реанимированному капитализму:
|