|
И.Дунаевский, Л.Райнль. Почтовый роман. Переписка И.О.Дунаевского и Л.С.Райнль. 1948 год.
Но вот Вы и появились с... Востока. Я подумал сейчас о том, что сказал бы, читая эти строки, Ваш близкий, любящий и любимый человек, например, муж? Имел ли бы он право ревновать Вас? Ведь прочитав начало моего письма, каждый, естественно, может подумать, что между нами есть "минимум любовь". А ведь на самом деле ни о каких романических отношениях нет и речи. Но то, что так своеобразно заставляет нас обоих беседовать на сокровенном языке дружбы вот уже столько лет, та чудесная атмосфера необходимости в этих беседах, то светлое воспоминание радости Ваших первых писем и всего того, что подгоняло мое "любопытство" к Вам, - это все такое необычное, такое, мне кажется, неповторимое, что вполне понятна та горечь предполагаемой потери всего этого, о которой я пишу в начале письма.
Ревновать к этому, пожалуй, по-человечески и стоит, потому что я могу всякому желать такой "загадочной" и вместе с тем такой ясной дружбы. Я всегда верил, что мои письма были для Вас источником радости и оптимизма. Я думаю, что и Вы поверите мне, если я скажу, что потеря Ваших писем способна глубоко подорвать мою веру в людей.
Ваш образ не мешает и не мешал мне любить, увлекаться и жить как хочется. Я не "крутил" с Вами романа по переписке, я не ревновал Вас. Наши жизни идут параллельно, не мешая друг другу. И все-таки эти пересечения наших путей, эти иногда нечастые письма всегда создавали такое ощущение, что есть в моей жизни "НЕКТО и НЕЧТО", о чем хочешь - не хочешь, а думаешь, чего хочешь - не хочешь, а ждешь. И это "нечто", такое радостное, такое нужное, всегда было покрыто в душе облачком грустной ласки и нежной благодарности. Вот, пожалуй, я на этом закончу свое затянувшееся вступление, сам испугавшись, как бы не случилось, что, развивая мысли о своих ощущениях, я и впрямь могу доказать, что можно и следует ревновать к такому "нечто".
Теперь я страшно выпучиваю глаза, становлюсь в грозную позу и начинаю на Вас орать:
"Как, негодная?! Вы после жестокого молчания позволяете себе в письме дразнить мое любопытство всякими неясностями и намеками? Почему Вы не описали мне просто и ясно, как прожили это время? В чем заключается Ваше пробуждение от тяжелого сна? Куда девался этот сон? Как Вы живете? Как и где работаете? Кто с Вами? Что с Вами?"
Я, конечно, несказанно радуюсь, что в Вашем письме прозвучала прежняя Людмила. Но Вы, вероятно, слишком высокого мнения о моих способностях видеть все на расстоянии. Конечно, я могу себе представить, как хорош сосновый бор на Урале. Я могу себе представить также, что новая работа может захватить и что ради нее можно забросить и "домашние дела". Но все же Ваше письмо требует серьезных комментариев, и я думаю, что Вы не замедлите их мне дослать. А все-таки нехорошо, что Вы мне написали так поздно. Мне обидно как другу. Что-то Вы не всегда справляетесь хорошо с этим понятием.
Если верно то, что Вы пишете, то я рад, что мой "жестокий анализ" помог Вам, и еще больше радуюсь, что Вы этот метод собираетесь взять на вооружение в своей жизни. Ой, что-то слабо верится и что-то не очень меня убеждает радость, разлитая по Вашему письму. Вы - буйный человек, а таким людям анализ не свойствен. Бог с ним, с анализом. Будьте искренни главным образом с самой собой, тогда появится и анализ. Он придет сам в самой привычке честно и прямо с собой разговаривать. Я Вас не собирался преднамеренно оскорблять, обвиняя в пошлости. Я Вас слишком хорошо чувствую, чтобы считать пошлой. Но Вы сами виноваты, что стали на этот путь, бесконечно терзая и себя и другого, и свое и чужое чувство. Я не знаю точно, отошло ли все это в прошлое вместе с Вашим пробуждением. Если отошло, то тем лучше. Но знайте, что самый лучший, самый светлый человек опошляется, если он летает ниже своих возможностей и если в этом низком полете он кричит: "Как мне хорошо!" А оказывается, что он сам себя обманывает, врет сам себе. И это есть пошлость. Вам, Людмила, доступны хорошие и тонкие душевные выси. Я это твердо знаю и верю в это! Вот почему я и назвал пошлостью ненужное и несвойственное Вам житейское барахтанье, которое оказалось для Вас столь мучительным и угрожающим. В Вас, Людмила, есть подлинная и вместе с тем ясная и простая поэзия. Вы должны в жизни, как бы сказать, жить стихами. Поэтому и подпускать к себе Вы должны людей только таких, которые это понимают и о которых можно петь той хорошей молодостью, на которую Вы способны и теперь, судя по Вашему последнему письму. Крылья у Вас целы! Целы! Пригладьте немного помятые перья и пойте во весь голос во славу жизни и неиссякаемой красоты!
|