|
Книги и работы Наум Шафер. Максим Горький и Павел Васильев
Герольд коммунизма бессмертных идей,
Прославивший дней наших великолепье.
Лежу за решёткой, как враг и злодей, -
Может ли быть положенье нелепей?!
Но я не корю тебя, Родина-мать,
Я знаю, что, только в сынах разуверясь,
Могла ты поверить в подобную ересь
И песню мою, как шпагу, сломать.
Что ж, видно, не много создать мне дано,
И, может быть, стань я с эпохою вровень,
Моё громогласное "Я НЕ ВИНОВЕН!"
Услышано было б моею страной.
На стыке грядущих боёв и коммун
Оборванной песни допеть не успел я,
И образы вянут, как яблоки спелые,
Которых уже не сорвать никому.
Шагай, моя песня, в знамённом строю,
Не плачь, что так мало с тобою мы пожили.
Бесславен наш жребий, но раньше ли, позже ли -
Отчизна заметит ошибку свою.
Характерно, что и Павел Васильев, и Бруно Ясенский, испытав на себе унизительную тяжесть позорной клеветы, не изменили своего позитивного отношения к советской власти: во всех бедах и несчастьях они винили только догматиков и приспособленцев, действующих из карьеристских соображений.
Нет, не случайно Василий Каменский полагал, что именно "советскость" Павла Васильева является его надёжным поясом безопасности. Ошеломлённый арестом певца социализма, он в письме Е. Вяловой (оно впервые было обнародовано С. И. Гронской) назвал его поэтом "крепкого советского духа". И действительно, заверяя Горького, что никогда не станет врагом советской власти, Павел Васильев вполне мог бы впоследствии подписаться под словами Владимира Высоцкого: "Ни единою буквой не лгу, не лгу...".
***
А теперь перехожу к беловику письма Павла Васильева, отправленного Максиму Горькому в июле 1934 года - приблизительно через неделю после наброшенного черновика. Поэт напоминает, что общественность не раз предостерегала его от дебоширства, но только статья "О литературных забавах" побудила его "очухаться" и трезво оценить свои непристойные поступки:
"Стыдно и позорно было бы мне, Алексей Максимович, если бы я не нашёл в себе мужества сказать, что да, действительно такое моё хулиганство на фоне героического строительства, охватившего страну, и при условии задач, которые стоят перед советской литературой, являются не "случаями в пивной", а политическим фактом". Далее поэт с предельной краткостью и точностью формулирует главную задачу, стоящую перед писателями: "Мы строим не "стойло Пегаса", а литературу, достойную нашей великой страны". И он даже благодарит Горького за жестокую, но справедливую критику: "И Вы, Алексей Максимович, поступили глубоко правильно, ударив по мне и по тем, кто следовал моему печальному примеру. Скандаля, я оказывал влияние на отдельных поэтов из рабочего молодняка, как, например, на Смелякова. Я думаю, что Ваша статья отбила у них охоту к дальнейшим подражаниям, и, кроме пользы, ничего не принесла".
Как-то мне пришлось подискутировать с Сергеем Павловичем Шевченко по поводу этих строк. Наш маститый павлодарский прозаик пытался меня убедить, что Васильев был вынужден так писать, чтобы каким-то образом облегчить своё положение, - короче говоря, в данном случае он был не совсем искренен в своих чувствах к Горькому: мол, невооружённым глазом видно, как проскальзывает и даже явно приоткрывается вымученное раболепство.
Что я мог на это ответить? Начал с того, что, когда музыкальный педагог демонстрирует ученикам звучание различных инструментов, он неоднократно повторяет: "Слушай! Различай!". В хаосе "перестройки" мы совершенно разучились слушать и различать, потому что действовали нахрапом и всё сваливали в общую кучу, не придавая значения нюансам. Случай с Павлом Васильевым - далеко не единственный. Ведь и по отношению к другим писателям наши новоявленные критики и литературоведы вели себя, ориентируясь на сугубо бытовую логику, далёкую от науки: дескать, Мандельштам после своего разоблачительного стихотворения о Сталине написал стихотворение прославительное, боясь, что его сошлют куда дальше Воронежа; Булгаков сочинил пьесу о Сталине "Ба-тум" с надеждой, что после её представления власти снимут запрет с других его пьес; тишайшая Анна Ахматова разразилась панегириком в честь Сталина, предполагая, что "отец народов", прочитав его, облегчит участь её арестованного сына Льва Гумилёва... И так далее, и тому подобное...
На самом деле всё обстояло гораздо сложней. Неслучайно во второй половине ХХ-го столетия стал очень популярным термин "амбивалентность", который трактуется как соединение в одном человеке самых разноречивых (подчас прямо противоположных) чувств и мыслей по отношению к какой-либо личности или общественному явлению. И Мандельштам, и Булгаков, и Ахматова, и некоторые другие видные деятели литературы и искусства относились к Сталину амбивалентно: с одной стороны, они видели в нём тирана и палача, с другой - создателя могущественного государства в мире. Он был для них злым и коварным Богом, но всё-таки Богом. И они ни капельки не лицемерили, когда в одном случае выражали своё негодование, а в другом случае - восхищение. А те критики, которые рассматривали всё это сквозь призму "проблемы выживания", сами не осознавали, что выдают себя с головой: они приписывали великим творцам то, что совершали или могли совершить сами. Блистательная самохарактеристика!
|