|
Книги и работы Наум Шафер. Максим Горький и Павел Васильев
Не претендую на стопроцентную правоту, но именно так представляется мне ход рассуждений Алексея Максимовича Горького, решившего публично "проучить" Павла Васильева, своего выдвиженца в Союз советских писателей, выдвиженца, который не оправдал его доверия.
Это понимал и сам Павел Васильев, который не только не рассердился на Горького, а наоборот, испытал тоскливое чувство смутного стыда от сознания, что подвёл своего благодетеля. В черновом варианте письма к нему, написанном в июне 1934 года, он искренно признаёт серьёзность проблемы о быте писателей, которую поднял Горький. Васильев пишет, что статья "Литературные забавы" заставила его глубоко задуматься над своим бытом и над своим творчеством. И что он абсолютно согласен с формулировкой, что от хулиганства до фашизма - расстояние короче воробьиного носа:
"Я пришёл к выводу, что должен коренным образом перестроить свою жизнь и раз и навсегда покончить с хулиганством, от которого, как правильно Вы выразились, до фашизма расстояние короче воробьиного носа. Свою перестройку я покажу на деле".
Вот над чем следовало бы задуматься кое-кому из нынешних васильеведов! Сам Павел Васильев уразумел, что эти слова, действительно ставшие потом для него роковыми, вовсе не относились персонально к нему: термины "хулиганство" и "фашизм" писатель употребил в обобщённом смысле, и не его вина, что ловкие конъюнктурщики использовали их на свою потребу, чтобы окончательно погубить поэта.
Соглашаясь с Горьким, Васильев в то же время протестует по поводу огласки письма безымянного партийца:
"Но, Алексей Максимович, в письме, которое Вы публикуете в своей статье, неизвестный автор называет меня прямо политическим врагом. Это глубоко неправильно и голословно. Имея в своих произведениях отдельные политические срывы, политическим, то есть сознательным, преднамеренным и расчётливым врагом советской власти я не являлся и никогда являться не буду".
...Здесь я хочу прервать тему "Максим Горький и Павел Васильев" и сделать необходимое отступление: с одной стороны, оно продолжит проблему контекста в реальной жизни и в художественной литературе, с другой - дополнит её "побочными" примерами, касающимися мировоззренческой позиции Павла Васильева.
***
Поводом для данного отступления послужил следующий случай. Однажды у меня в гостях побывал поэт Иван Кандыбаев, которого я мысленно называю "павлодарским Кольцовым", поскольку, как мне кажется, ни у кого из других местных поэтов так сильно не обнаруживаются интонации из деревенского русского фольклора. Кандыбаев к тому же и прекрасный чтец: декламируя свои собственные стихи, а также стихи Сергея Есенина и Павла Васильева, он буквально "зажигает" слушателей ответным чувством, поскольку умеет эмоционально высветить поэтическую мысль художественного произведения. Так вот - я попросил Ивана Ивановича "начитать" на магнитофон несколько стихотворений Павла Васильева, в том числе "Павлодар". И Кандыбаев проникновенно начал:
Сердечный мой,
Мне говор твой знаком.
Я о тебе припомнил, как о брате,
Вспоённый полносочным молоком
Твоих коров, мычащих на закате.
И далее он с нежностью оттенял зримые приметы старого Павлодара: и кланяющиеся низко тополя, и рябые утки, ныряющие, как тяжёлые ковши, в утреннюю воду, и костистые хриплые телеги, прыгающие в овсах, и амбары, палисадники, старые дома, в чьих распахнутых окнах цветёт герань... И вдруг Кандыбаев остановился:
- Дальше я читать не буду.
- А что случилось?
- Дальше уже пошло советское... Мне посоветовали это не читать.
Да, дальше действительно пошло советское. Поэт, влюблённый до боли в знакомые с детства приметы старого Павлодара, пытается убедить и себя, и других, что во имя индустриального расцвета родного города нужно вытравить в своей душе любовь к старине. Но сделать это безумно трудно: мешает память. А как поступить с памятью? Очень просто:
Так для неё я приготовил кнут -
Хлещи её по морде домоседской,
По отроческой, юношеской, детской!
Бей, бей её, как непокорных бьют!
Пусть взорван шорох прежней тишины
И далеки приятельские лица, -
С промышленными нуждами страны
Поэзия должна теперь сдружиться.
И я смотрю,
Как в пламени зари,
Под облачною высотою,
Полынные родные пустыри
Завод одел железною листвою.
Да это же мучительное и явное преодоление есенинской трагедии! Вспомним: Сергей Есенин, с одной стороны, приветствовал реформирование старой деревни, то есть её "смычку" с промышленным городом, понимая, что только таким путём можно избавить Русь от вековечной темноты и нищеты; с другой - он страшно боялся, что индустриальный лязг и грохот, который ворвётся в деревню вместе с агитационными лозунгами, стихами и песнями, уничтожит поэзию печали русских полей, осквернит чистую и светлую любовь сельчан к родной природе и к священным старинным обычаям, связанным с религией, традиционными посиделками и девичьими хороводами при ясной луне. Эти чувства с особой горечью выражены в стихотворении "Русь советская":
|