|
Наум Шафер. День Брусиловского Через все испытания – с Брусиловским!
- Наташа, ну не будь догматиком! - обратился я однажды к своей жене. - Не погуби молодую жизнь Ларисы. Ставь ей "тройки", на худой конец - с минусом. Дай возможность этой бескорыстной и доброй девочке закончить школу.
- Нет! - категорически ответила Наташа. - Не пойду против своей совести и не поступлюсь принципами! Лариса ещё не дотянулась до "тройки". - Потом, подумав, добавила: - Ну так и быть. Проявлю, так сказать, сострадание. Вместо "единиц" буду ставить ей "двойки".
Ну что тут поделаешь! В итоге Наташа конечно же доказала, что догматизм - это не её сфера, и Лариса благополучно закончила восьмой класс. Мало того, ей удалось поступить в Семипалатинский водный техникум, и она обрела законную специальность.
Всё это произошло уже после моего освобождения из лагеря. Но не могу не сказать несколько слов и о самом освобождении. Буквально за несколько дней до окончания срока на меня накатился тягучий и глупый страх. Чудилось, что в последний момент произойдёт что-то страшное: меня не выпустят, найдя для этого искусно сфабрикованный предлог. Но вот 9 марта 1973 года, после оформления соответствующих документов и вручения денежной стоимости железнодорожного билета до Павлодара, передо мной распахнулись лагерные ворота. А там меня уже ждал Лазарь. И первое, что мы сделали до прихода поезда - зашли в станционное кафе, заказали нехитрый обед и подняли рюмки с портвейном в честь памяти Никиты Сергеевича Хрущёва. Не вступив в предварительные переговоры, мы отлично сознавали, что, несмотря на свои сумбурные поступки, он всё-таки укрепил так называемую "социалистическую законность" и нарушать эту законность стало делом нелёгким.
Не буду сейчас описывать остальные происшествия, связанные с моим возвращением в Павлодар. Умолчу пока и о персонах, имевших непосредственное отношение к моему возникшему "Делу". Но конечно же мне необходимо было разобраться в том, кто меня "заложил", и с этой целью я в каком-то повышенном возбуждении даже специально слетал в Томск, чтобы повидаться с Владимиром Ивановичем Ермаковым, чудесным человеком, режиссёром и актёром. И он подтвердил все мои догадки и предположения относительно женщины, которая заведовала литературной частью Павлодарского драматического театра имени Чехова.
Но завершить данную главу мне предстоит иным рассказом. Читатель, вероятно, заметил, что товарищ моих школьных лет Бруно Локк фигурирует на протяжении почти всей книги - то эпизодически, то как один из главных персонажей. А поскольку в последующих главах он больше не будет появляться, доскажу, чем закончилась наша необычная дружба. Для меня - с горькой печалью, для него - с удовлетворением, но катастрофически.
Да, мой друг был смел и бескомпромиссен в быту, да к тому же помог мне умерить свой пылкий романтизм и петушиный оптимизм. Со многими его категорическими суждениями я не соглашался, но ценил за ум и отвагу. Каково же было моё изумление, когда вдруг я обнаружил солидную трещину в его бойцовском характере! Почти в каждом письме, которое я получал от него в лагере, содержались укоры по поводу допущенных мной "ошибок" и выражалась надежда, что я не повторю их впредь. Бруно, естественно, не сомневался, что вся моя переписка просматривается лагерной цензурой, и трусливо себя страховал. Вот уж такого малодушия я от него никак не ожидал... Я был растерян и не знал, в каком ракурсе ему следует отвечать. Как теперь обустроить своё собственное внутреннее состояние?
Как всегда в минуты смятения меня спасало композиторское творчество.
Не мгновенно отвечая на письма Бруно, я интенсивно строчил нотные листы, мысленно обращаясь к Брусиловскому: "Вот видите, Евгений Григорьевич? Вы не ошиблись во мне! Я продолжаю творить в совершенно непригодных условиях. Это ведь что-то значит! Я не забыл ваших уроков. Вот выйду на свободу, перепишу всё начисто и отправлю вам в Москву. И вы убедитесь...убедитесь...убедитесь... " А в чём маэстро должен убедиться? Об этом я даже и в мыслях не договаривал. Но мысленно представлял себе, как реагировал Бруно на мои запоздалые ответы начинавшиеся иногда такими строками: "Извини, дружище, что не сразу ответил - был занят оформлением очередной нотной рукописи". Вероятно, мой друг в раздражении отбрасывал прочь полученное письмо и с презрением восклицал: "Неисправимый слюнтяй! Даже в тюрьме сочиняет песенки!"
Какие же опусы, кроме названных на предыдущих страницах, мне удалось запечатлеть на нотном стане и спасти их хотя бы в виде черновиков? Упомяну в первую очередь "Самолёт" на стихи Г.Граубина. Стихотворение, предназначенное поэтом для детей, на самом деле оказалось с глубоким философским подтекстом. Тал идёт речь об одинокой стальной птице, затерявшейся в небесном просторе, где невозможно найти подмоги ни с земли, ни с неба. Как это ассоциировалось с моим личным одиночеством в кругу отверженных, каждый из которых был по-своему одинок, несмотря на формальную общность!
|