|
Наум Шафер. День Брусиловского Через все испытания – с Брусиловским!
Затем появилась "Тоска по Родине" на стихи Евгения Евтушенко из его поэмы "Казанский университет". Ключевыми оказались последние строки:
Тоска по Родине на Родине -
Нет ничего страшней, чем ты.
Как актуально звучат эти строки сегодня, четверть века спустя после гибели Советского Союза! В самом деле, что может быть страшней, когда ты, не покинув Родину в беде и оставшись на месте, чтобы разделить с ней все горести и радости, перестал понимать, где живёшь, потому что её историю и культуру дерзко и победоносно оболгали и загадили прислужники олигархов - новоиспечённые демократы и либералы. И когда я озвучивал своей музыкой эти пронзительные строки, то мог ли подумать, что их автор впоследствии воскликнет "Я не из коммуняк!" и примкнёт к вышеназванным предателям Родины?
... Ну а в лагере невесть откуда в моих руках оказался свежий номер журнала "Юность" с новым циклом стихов Булата Окуджавы. И сразу же привлекла внимание "Старинная студенческая песня" с рефреном "Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке". И тут же выплеснулась мелодия в стиле бравурного марша. А потом, уже на воле, услышав подлинную мелодию самого Булата Шалвовича с новым названием "Союз друзей", растерянно удивился: музыка была прелестна, но чересчур уж меланхолична и как бы выражающая сомнение по поводу прочности "Союза нерушимого республик свободных".
Кажется, в том же номере "Юности" я набрёл на "Романс" Е.Храмова и также моментально его озвучил в архаичном стиле, позволив себе добавить ещё один, с моей точки зрения, недостающий куплет. Но особенно дорогими моему сердцу оказались другие две вещи на собственные слова. Первая из них - "Песенка про Лисёнка" - была посвящена моей дочери Лизе, а вторая - "Дорогое имя" - только что родившейся племяннице, которая получила имя моей матери Гиты. Трудно описать свои чувства при известии о новорождённой. Я впал в мистическое состояние. Передо мной возник облик воскресшей мамы. Вот-вот подойдёт она ко |мне, озабоченно глянет в глаза и участливо погладит по голове. Моё ощущение с лихвой отразилось в словесном тексте:
Здравствуй, мама! Нет разлуки.
Нет беды и смертной муки.
Все печали унеслись летучим горьким сном.
И в далёком заточенье
Славлю новый День творенья:
С воскресеньем! С воскресеньем! С добрым Январём!
Племянница действительно родилась 18 января 1973 года, и через пять- шесть дней уже были готовы две версии песни: одна - чисто фортепианная пьеса под названием "Гита", другая - вокальная, с названием "Дорогое имя". И надо же было случиться, чтобы в день окончания вокальной версии я получил возмутительное письмо от Бруно, которое испортило мне радужное настроение и которое по прочтении я немедленно превратил в бумажные клочки, не совладев со вспыхнувшей яростью. Такой поступок был для меня совершенно не типичен. Как правило, в силу своих коллекционерских пристрастий, я сохранял почти все полученные письма от разных лиц, полагая, что их иногда надо перечитывать, поскольку они фиксируют конкретные детали прожитой жизни, часть которых бесследно исчезает из памяти. Чем же меня возмутило письмо Бруно, на которое я принципиально не ответил? В нём, как никогда прежде, мой друг с бюрократической дотошностью снова отчитывал меня за допущенные "ошибки" и даже дошёл до того, что пропел гимн властям, которые вовремя пресекли мои "преступные действия". И это писал он, Бруно, который бескомпромиссно ругал советские порядки в опаснейшие времена, когда за это можно было поплатиться головой! А сейчас, при сохранившихся остатках хрущёвской "оттепели", он вдруг превратился в партийного догматика... Вступил в ряды КПСС, что ли? Или просто сбрендил? Во всём этом я разобрался потом... А пока - спасибо ему. Чтобы отвлечься от мрачных дум, я опять ударился в сочинительство и скоростным методом выдал балалаечную импровизацию на тему русской народной песни "Светит месяц". Это оказалось моим последним сочинением, созданном в лагере - за полтора месяца до выхода на волю.
Что поделаешь - не могу избавиться от парадоксального состояния, которое, несомненно, вызовет у читателя едкую усмешку. Какое счастье, что в моём музыкальном архиве оказались эти двенадцать опусов, о которых шла речь выше! Без них - мой архив был бы лишён той необходимой изюминки, которая наполнила необычным ароматом всё моё композиторское творчество. Может быть, ради этого действительно стоило в течение полутора лет кочевать из тюрьмы в тюрьму и отсиживаться в лагере?
|