|
Наум Шафер. День Брусиловского Через все испытания – с Брусиловским!
Пятого номера "Журналиста" не видел, как не видел и других свежих журналов. Ты молодец, что критика тебя не расхолодила, а, наоборот, вдохновила на новую археологическую одиссею.
Впервые от тебя услышал, что есть айхенвальдовский перевод "Сирано де Бержерака". А мне известен лишь перевод Щепкиной-Куперник. Для меня, филолога, это непростительно. Перечисленные тобою фильмы, включая "Гойю", разумеется, не видел.
Передай мои поздравления Семерьянову по случаю окончания Литинститута. Большой привет Зое. Пиши.
Наум".
P.S. Ну надо же! Перед отправкой своего письма просмотрел вновь твоё и - о, неожиданный сюрприз! - увидел на оборотной стороне первого листа который я механически пропустил, целое лирическое стихотворение в прозе о скале Аульетас.
Так уж случилось, что первая и третья страницы твоего письма логически связаны по смыслу, а вторая выпала из-за лирико-сюжетной самостоятельности.
Н."
Повторяю: смысл приведения данного письма - убедить читателя, что не всегда политический арестант советских времён пребывал в лагере с ощущением бездны под собой и тучей над головой. Если бы я был затуркан, замотан и забит, то мне было бы не до тех проблем, которыми насыщалась наша переписка. Наоборот. В каком бы гнетущем состоянии я ни пребывал, распад духовной личности был абсолютно исключён. Конечно, трудно сказать, что я писал в состоянии солнечного веселья. Но всё же, если успею, то подготовлю к отдельному изданию "Историю моих псевдонимов" с приложением всей переписки. И это будет ответом тем, кто не хочет видеть ничего светлого в истории нашей страны.
Однако вынужден уточнить, что не столь уж обширна была моя тюремная переписка с друзьями и бывшими учениками. И поразил меня следующий факт, над которым я глубоко призадумался, а затем уже, выйдя на волю, сделал вывод, касающийся человеческой психики вообще. Почти все мои любимые студенты, которые сплотились вокруг меня и даже (прошу прощения) боготворили за лекции по литературе и за организацию "Кружка любителей музыки", в общем, все те, кого я зажигал своей деятельностью и кого ценил за высокий интеллект - куда-то схлынули и не написали мне ни строчки, за исключением Кати Чубенко и (эпизодически) Вали Василенко. А писали мне преимущественно так называемые "двоечники" и "троечники", которых я считал случайными пришельцами на филологическом факультете и даже неоднократно удалял с занятий музыкального "Кружка".
Вот тут мне вновь вспомнились давние беседы с Брусиловским. Маэстро утверждал, что интеллект значителен не сам по себе, а как приложение к сверхактивной душевной деятельности. Холодным разумом можно оправдать любую пакость и даже приспособиться к ней. Умом всегда удаётся корректировать любую возникшую ситуацию, а душою - нет.
Да, мои интеллектуальные студенты мне сочувствовали, но вступать в переписку опасались. Зачем рисковать? В Институте скоро начнётся распределение выпускников: чего доброго, угодишь в какую-нибудь глушь, если станет известно, что ты поддерживаешь связь с политическим преступником. В итоге оказалось, что интеллектуалы были мне благодарны лишь за усовершенствование своего профессионализма. А неисправимые "троечники", не всегда понимавшие смысл моих лекций, полюбили меня просто как человека, излучавшего что-то созвучное их душевному настрою. Всё, что я говорил и делал, трансформировалось у них в нечто близкое и родное, пусть и не совсем понятное. И они мне писали, писали, писали… В основном, конечно же, девушки, потому что парней на филфаке почти не было. Одна рассказывала о том, как приучает детишек к каллиграфическому почерку. Другая о том, что раздобыла виниловую пластинку с песнями Дунаевского и теперь разучивает их с младшеклассниками на уроках пения. Третья жаловалась на неудачное замужество и просила совета… И я размышлял: может быть, действительно весь смысл моей педагогической деятельности заключался в том, чтобы прежде всего воспитать порядочных и добрых людей? И стоит ли посвящать свою жизнь тем, у кого есть ум, но нет души?
Ещё один случай - на этот раз из педагогической деятельности моей жены. Среди восьмиклассников, у которых она вела уроки литературы, была некая Лариса Новосёлова, систематически получавшая "единицы" за малограмотные сочинения. Но когда Наташа серьёзно заболела, сия Лариса оказалась единственной, которая систематически прибегала к нам домой и самозабвенно ухаживала за своей строгой и принципиальной учительницей: бегала по магазинам за продуктами, варила вкусные борщи, наводила порядок в квартире, доставала нужные лекарства. А "пятёрочники"... Никто из них ни разу не появился. Они просто ждали выздоровления "любимой учительницы". И когда Наташа выздоровела, её интеллектуалы вновь заблистали "пятёрками", а бедная Лариса по-прежнему получала "единицы".
|