Наум Шафер. День Брусиловского

Лев Квитко и "Две ласточки"

Возвратив Берте Яковлевне книгу, я, находясь во власти эмоций от прочитанного, долго слонялся по городу. Думал не о "деле врачей", о котором все шумели, а о Льве Моисеевиче Квитко. Его сугубо национальную эстетику я воспринимал сквозь призму своего интернационального мышления, где главенствовало русское мироощущение, благодаря чему его стихи становились для меня ближе и родней. Я думал о его судьбе... Где он? Что с ним? Если его книги изъяты из библиотек, то, возможно, он сидит теперь под домашним арестом. Дальше этого жёсткого аспекта моя фантазия оказалась бессильной.

Я ходил по городу, стихийно напевая новую мелодию, которая у меня рождалась одновременно со словами. Это была очередная "Колыбельная"... Вот уж никак объяснить не могу, почему на протяжении всего своего творческого пути я тяготел к этому жанру. Смешно подумать, но свою первую колыбельную песню я сочинил в двенадцатилетнем возрасте - в 1943 году. Война была в разгаре, мы жили в ссыльном 31-ом посёлке, без всяких прав, изнурённые непривычной работой, нищие и голодные, а я самозабвенно пел стихи Джамбула:

Засыпай, малыш-казах,
Кзыл-аскеры на часах,
Отгони навек напасти,
Не вернётся горе к нам.
При родной советской власти
Сталин всем принёс нам счастье -
Малышам и старикам.

Вот так мы верили в Сталина и в неминуемую победу над врагом, после чего великий вождь нас всех освободит, и мы заживём новой счастливой жизнью. А потом, когда я переместился во времени и пространстве, появилась моя музыка к пьесе Михаила Светлова "Сказка", где особым номером шла колыбельная "Спи, Танюша, без забот", вошедшая в репертуар артистов алма-атинского ТЮЗа. Это уже произошло в мои студенческие годы. И тогда же я сочинил на собственные слова ещё одну колыбельную, опять-таки со Сталиным, как это было принято в те времена:

Спи! Пусть враги нам опять угрожают!
Если сам Сталин тебя охраняет,-
Я не тревожусь за участь твою...
Баюшки, баю-баю.

Трагический парадокс заключался в том, что именно в это время Лев Квитко уже сидел в тюремной камере и ежедневно подвергался мучительным допросам и пыткам. А мы, зашоренные декларативными лозунгами, романтично рвались к чему-то высокому, совершенно не подозревая о высоком риске, которому были подвержены. Ну а жанр колыбельной песни настолько пришёлся мне по душе, что я и впредь продолжал экспериментировать по этой части: втиснул-таки одну из них в оперу "Печорин" (там монолог княгини Лиговской неожиданно переходил в колыбельную "Крепко к маме прильни, Машенька любимая").

Но в январе 1953 года моя фантазия ограничивалась только возможным домашним арестом затерявшегося детского поэта. И, бродя по не очень заснеженной Алма-Ате, я напевал:

Спи, спи, мальчик милый,
Набирай побольше силы.
Трудно в смутном мире отыскать пути.
Как почтовая открытка,
Затерялся дядя Квитко -
Мы не можем до сих пор его найти.

А искать пропавшего поэта было бесполезно. Как я уже упомянул выше, он был расстрелян 12 августа прошедшего года и брошен в общую яму вместе с другими светочами еврейской национальной культуры. Об этом мы узнали три года спустя, после ошеломляющего доклада Никиты Сергеевича Хрущёва на ХХ-ом съезде Коммунистической партии.

И уже в который раз снова возвращаюсь к "загадке Сталина". Терпеть не могу велеречивых либеральных демократов, которые уподобляют Сталина припадочному ублюдку Гитлеру и даже при этом присовокупляют: "Он хуже Гитлера. Гитлер уничтожал чужих, а Сталин - своих". Да, Сталин уничтожил немало своих, в том числе ближайших родственников, руководствуясь соображениями, что любые зачатки антисоветизма, национализма, формализма, порнографии могут подорвать нравственные устои первого в мире социалистического государства. С моей дилетантской точки зрения, он это делал во имя спасения нравственных устоев великой державы, забывая при этом, как сказал Евтушенко, что "средства должны быть достойные цели". Прибавьте к этому преступные деяния расплодившихся льстецов и подхалимов, которые, нагло обманывая Вождя, делали себе карьеру на выявлении очередных "врагов народа". Мы наловчились перечислять "сталинские жертвы" и забываем называть имена выдающихся людей, которых вождь спас от верной гибели. По его указанию прекратили "дело Шолохова" - а ведь уже были полностью подготовлены все материалы для его ареста. Вождь спас и "второго Шолохова" - великого казахстанского писателя Ивана Петровича Шухова, обвинявшегося в дружбе с контрреволюционными элементами, в частности с Павлом Васильевым. В период кампании борьбы с космополитизмом он восстановил в правах Марка Осиповича Рейзена, которого собирались уволить из Большого театра. Когда услужливые писаки стали обвинять Александра Николаевича Вертинского в том, что его "интимные манерные песенки" наносят вред социалистической морали, вождь "всучил" ему Сталинскую премию за участие в кинофильме "Заговор обреченных" - и певец стал неприкасаемым. Затеявший борьбу с формализмом в музыкальном творчестве, вождь почти ежегодно присуждал Сталинские премии то Прокофьеву, то Шостаковичу, предохраняя их от ретивых ниспровергателей. А когда группа завистников и недоброжелателей обрушилась на Исаака Осиповича Дунаевского, доведя его до острого сердечного приступа клеветническим фельетоном "Печальный акт", вождь - бац композитору Сталинскую премию за музыку к кинофильму "Кубанские казаки" и тем самым продлил ему жизнь на несколько лет.

Если вы заметили орфографическую, стилистическую или другую ошибку
на этой странице, просто выделите ошибку мышью и нажмите Ctrl+Enter