Наум Шафер. День Брусиловского

Романс Печорина

- Сегодня последний сеанс. Надо заканчивать портрет. Пошли работать. Ты мне нужен всего на полчаса. Остальное доделаю без тебя.

Через два-три дня портрет был полностью готов, и я получил возможность увидеть его. Поразившись своему проникновенному спокойствию, за которым угадывался романтический порыв, я сразу же поверил: да, вот именно так был сочинён романс Печорина... Ай да Володя! Ай да сукин сын! Художник всегда говорит правду - даже когда выдумывает... Ай да Белинский! Ай да Татьяна Владимировна!

Никогда моё композиторское самолюбие не было так глубоко удовлетворено, как в тот момент, когда я увидел картину "Романс Печорина". Володя не морщился от моих одических интонаций, он тоже был доволен своей работой - сидел и молча улыбался.

Окончание работы над портретом совпало с большим событием в моей личной жизни. Неожиданно пришла почтовая открытка от Евгения Григорьевича Брусиловского, в которой он извещал меня, что получил мои нотные рукописи, посланные по почте, и "обсудил их со своими товарищами". Живой классик приглашал меня на личную беседу, точно назначив день и час, да ещё дал номер телефона, по которому я могу ему позвонить. Это событие как бы собрало "в фокус" всё то, чем мы занимались с Володей последние месяцы.

- Судьба, - сказал он. - Я как раз закончил портрет композитора. А теперь в этом звании тебя утвердит музыкальный Бог. А, кстати, какие вещи ты послал ему?

- Да всего четыре.

- Маловато. "Вечерний вальс", конечно, не стоило посылать - он и без того его знает. А что ты всё-таки выбрал?

- Ну... "Пред ликом Мадонны", только без слов и в переложении для скрипки и фортепиано. И назвал так, как ты хотел: "Лирическая песенка".

- Правильно. И никому слова не показывай. Тебя сразу обвинят в двух грехах - в космополитизме и в религиозности. Да ещё припишут аморальность, поскольку твоя сеньора испрашивает у Мадонны разрешения на блуд. Придумал сюжетец, нечего сказать.

- Ну... Брусиловский меня в этом не обвинит.

- Брусиловский-то нет, но учти, что твои ноты могут попасть и в другие руки. Ну ладно. Ещё что?

- Ну... "Еврейскую мелодию" на стихи Байрона в переводе Лермонтова.

- Хорошо. Это одна из твоих лучших вещей. Дальше?

- Ну... некрасовскую "Отпусти меня, родная".

- Понятно. Ну и четвёртая вещь - это, конечно, "Романс Печорина".

- Да нет. Это наш "Студенческий вальс".

- Как?! Ты не послал Брусиловскому "Романс Печорина"?!

- Да вот — не послал...

- Да ты сошёл с ума! Ты не послал вещь, лучше которой у тебя уже никогда не будет в жизни!

- Да брось, братец! Чем "Мадонна" хуже? Или, например, "Душа моя мрачна"?

- Хуже! Всё хуже!

- И... и... "Вечерний вальс"?

- Всё мура по сравнению с "Романсом Печорина"!

- Ну знаешь ли! - вскипятился я и... вдруг осёкся. До меня, наконец, дошло, что я смертельно обидел Володю. Последние месяцы он жил под впечатлением музыки "Романса Печорина", постоянно его напевал, задумал портрет, самозабвенно над ним трудился, а я одним махом взял да и привёл к нулю все его душевные переживания. Памятуя слова известного адвоката, что лучше ничего не сказать, чем сказать ничего, я стал тщательно подбирать слова, чтобы без перегрузки объяснить ситуацию.

- Ну посуди сам, мой святой брат, что подумает обо мне профессиональный оперный композитор, если я, недоучка, припрусь к нему в таком же качестве? Да он просто разговаривать со мной не станет. И правильно сделает. Зачем разговаривать с таким прощелыгой, как Хлестаков? Дай срок... Обещаю тебе: если Евгению Григорьевичу понравятся мои мелкие вещички, то я обязательно покажу ему "Романс Печорина" и расскажу о нашем замысле. Но только потом.

- Нет, ты это сделаешь сейчас!

- Но это невозможно, братец! - я всеми силами пытался сохранить климат "мирного сосуществования". - Нельзя же соваться сразу с оперой, не имея хотя бы законченного среднего музыкального образования. Ты ведь сам знаешь: за моими плечами только периферийная музыкальная школа по классу фортепиано, я не дошёл даже до музыкального училища...

- В общем, так, Наум! - категорически отрезал Володя (когда между нами начинался разлад, то он никогда не называл меня "братом"). - Если ты пойдёшь к Брусиловскому без "Романса Печорина", я замазываю твой портрет. Нину я уже замазал, а теперь замажу тебя. Сейчас осень, хочется сделать осенний пейзаж, а другого холста и подрамника у меня нет. Вот и использую твой портрет.

Я внутренне обмер. От Володи можно было ожидать всё, что угодно, в особенности, когда в его мягких добрых глазах начинали прыгать чёртики. Редко кто их видел, потому что на миру Володя бывал всегда тихим и сдержанным. И только очень близкие ему люди могли знать, на что он способен, если вдруг начнёт упорствовать и доказывать свою правоту.

Если вы заметили орфографическую, стилистическую или другую ошибку
на этой странице, просто выделите ошибку мышью и нажмите Ctrl+Enter