Наум Шафер. День Брусиловского

Романс Печорина

Насколько я помню, мы редко обращались друг к другу по имени. Наше постоянное обращение - "братец" или "святой брат". Собственно говоря, "святыми братьями" нас окрестила разбитная Люда Тихова, решив, что мы с Володей очень похожи на монашеских отшельников, о которых нам так красочно рассказывал Александр Лазаревич Жовтис на лекциях по древнерусской литературе: они чуждались женщин, жили в пустыне, молились, постились, плакали и собирали слёзы в большие кувшины. И хотя мы с Володей (если честно) не были уж такими стопроцентными "святыми", нам понравился этот возникший имидж, тем более, что действительно держались несколько обособленно от наших девочек, имитируя печоринское превосходство над суетливыми студенческими буднями. Любопытно, что и Алик Устинов, впоследствии выпустивший в свет нашумевшую полемическую брошюру "Почему я коммунист" (она подоспела как раз к развалу СССР), тоже причислил себя к лику "святых" и слушал лекции по марксизму-ленинизму в пол-уха, заполняя тетрадные листки стихами, прозаическими набросками и рисунками. В моём архиве сохранилась записка, которую Алик переслал через девочек к нам на "Камчатку":

"Святыя братия!

После лекции марксизма-ленинизма похождаха в храм Божия святого Николая Чудотворца, который находящехся против нашего общежития, отмаливать свои грехи, ибо на сей лекции мы мнозе грешили. Да будет нам избавлением милость Божья!

Святый Альберт".

Так (пусть в шутливой форме) будущий коммунист попытался совместить марксизм-ленинизм с религией. Для того времени это было сверхоригинально и напоминало попытку решить общечеловеческую проблему.

Увы, не удалось нам с Володей внести новый огромный вклад в оперное искусство России. Будучи очень усидчивым живописцем, он успел зарекомендовать себя (ещё в студенческие годы!) талантливым пейзажистом и портретистом, но в литературном творчестве, при всех своих универсальных способностях, был, мягко выражаясь, совершенно не организован: творил вразброс, под впечатлением минуты, не всегда отделывал свои строки и разбрасывал рукописи где попало. Хорошо, что в силу своих коллекционерских пристрастий я их подбирал и кое-что сохранил до нынешнего дня... А тогда, после того как мы продумали план семи картин оперы, он никак не мог приступить к работе над первой картиной либретто.

- Знаешь, братец, давай начнем не с начала, а с конца, - предложил он мне однажды на очередной лекции. - Помнишь, что сказал Печорин, отправляясь в Персию?

- Конечно, помню: "Авось умру где-нибудь по дороге".

- Вот-вот. Эти слова должны быть финальными в опере. Ты меня заставил сделать ударную концовку в "Романсе Печорина", а я заставлю тебя сделать ударную концовку всей оперы. Представляешь себе? После дуэли Печорин в тяжёлом состоянии духа возвращается домой, и тут к нему заявляются два жандарма, объявляют ему о ссылке, становятся по бокам, а он с демонической экспрессией отвечает им: "Берите меня! Везите меня! Авось умру-у-у-у-у где-нибудь по дороге!". А в оркестре - тема из твоего сногсшибательного романса.

- Потрясающе придумал, но мне нужен текст для баллады Грушницкого - ведь наша опера начинается именно с его появления на пятигорском бульваре.

- Ну его, Грушницкого! Вот посмотри: у меня готов текст для арии Мэри.

- Мой брат святой! Я не могу работать бессистемно. Я должен чувствовать музыкальную драматургию, иначе все номера будут носить вставной характер. Давай по порядку, ведь при таком отношении к делу либретто никогда не будет написано.

- Всё равно лучше романса Печорина ты ничего не напишешь, поэтому нечего соблюдать порядок. Давай поработаем над гусарской песенкой. У лермонтовского текста нет припева, надо его придумать. Ты ведь иногда тоже стишки кропаешь - вот вместе что-то и сообразим.

Дело кончилось тем, что текст для баллады Грушницкого неожиданно написал Алик Устинов, и Володя воспользовался удобным поводом, чтобы обидеться:

- Вот он пусть и пишет либретто, а у меня возникла новая идея: я буду писать поэму о тебе.

- Обо мне?!

- Ну да. Она будет называться "Сон маэстро Наума". Начало уже есть. -И Володя протянул мне несколько смятых листочков. Это были наспех написанные, совершенно не отделанные строки:

Мечтой о жизни утомлен,
Домой Науме возвратился,
В кровать печально опустился
И вдруг увидел вещий сон.
Все композиторы былые
К нему сошлися, как живые.
Со свистом, гиком на метле
Примчался Глинка несравненный,
В свои мечтанья углубленный
Бетховен прибыл. В страшной мгле
Зажглися свечи. Вкруг Наума
Все сели. Моцарт и Гуно
Открыли не спеша окно,
И всех их омрачила дума...

Если вы заметили орфографическую, стилистическую или другую ошибку
на этой странице, просто выделите ошибку мышью и нажмите Ctrl+Enter