МАРИЧ. Конец! Конец лесной звериной жизни! Барон уходит на дно моря!
БОЛОТОВА. Конец, конец моим страданьям!
ЗЕЙНАБ. Я проклинаю вас!
БОЛОТОВ. Конец! Прощайте, горы! Прощайте, горы!
Конец.
18 ноября 1936 г.
Патетическое восклицание Ольги Болотовой "Конец, конец моим страданьям!" можно без риска полностью приписать самому автору...
* * *
Необходимо напомнить, что текст либретто, представленный в данной книге, имеет черновую редакцию, которую писатель закончил 9 ноября 1936 года. Она также хранится в отделе рукописей РГБ (ф.562, к.16,ед.хр.7). Отдельные фразы вписаны рукою Е.С.Булгаковой и С.Е.Шиловского. Для работы Булгаков использовал тетрадь в матерчатом переплёте, вместившую в себя и последующую редакцию, над которой он трудился в марте 1937 года. Многие листы частично вырваны или безнадежно испорчены.
Как всегда, либреттист начал работу с подбора фактов. Вот его предварительные пометки:
Затем приводятся слова Фрунзе: "Никаких отступлений отныне не будет. Каждый должен выполнить свой долг до конца". После других пометок Булгаков придумывает имена действующих лиц. В черновой редакции Марич фигурирует под фамилией Любич, служанка Маша названа Прасковьей, а Маслов - Щёткиным. Для того чтобы читатель получил представление о том, как у писателя шла работа над словом, приводим черновой набросок первой страницы либретто:
Вечер. Ветер.
ПРАСКОВЬЯ. Ольга Михайловна! Ольга Михайловна!
БОЛОТОВА. Мне нездоровится, Прасковья. Что тебе?
ПРАСКОВЬЯ. Ой, лихо, ой, беда! Иду и вижу, глаза бы не смотрели - на всех столбах висят покойники! Ой, лихо! Народ бежит и смотрит... Кто крестится, кто охает...
БОЛОТОВА. Какая гнусная жестокость... Безумие... Зачем? За что? Ужель они не понимают, какие чувства возбуждают они в народе?.. Что себе готовят... О нет, злодейство даром не пройдёт... Уйди, мне слушать тяжело. Мне нездоровится.
Прасковья уходит.
Как мы видим, экспериментируя над интонациями, Булгаков потом в беловике сознательно оставит слово "коммунист", хотя в бытовой практике первых лет революции преобладал другой термин - "большевик" (тем более в устах служанки). Мало того, в беловике он даже рискнёт прибегнуть к усилению: "Поймали коммунистов и повесили". Служанка сказала бы: "Поймали большевиков..." Но писатель непринуждённо путает бытовую лексику разных десятилетий, и будущий слушатель оперы, у которого в 30-х годах уже звенело в ушах от слова "коммунист", вдруг должен был его услышать в совершенно непривычном антураже.
Черновой вариант монолога генерала Арефьева (из третьей картины) весьма отличен от его окончательной редакции ("На севере у моря"):
Пусть население Крыма спокойно спит, Никто его не потревожит... Только жалких трусов сомненья тревоги гложут. Там далеко в туманах на севере Воздвигнуты блиндажи. Колючей проволокой окутан Перекоп. Меж проволокой заложены фугасы. Тяжёлые орудия на грозном берегу. Прожекторы и пулемёты на каждом шагу... Твердыни Перекопа наш поражают взгляд - Там в шесть рядов окопы, В них марковцы сидят... Их взоры вызывают В душе у красных страх. Они врагов развеют В пыль и прах.
Читателю, вероятно, будет интересно сопоставить два варианта четвёртой картины (опереточная битва за Крым), поэтому приводим по рукописи черновой вариант. Здесь, в отличие от беловика, все врангелевцы - безымянны, а безымянный красный комдив фигурирует под фамилией Калашников.
К а р т и н а IV.
Последний окоп.
Ночь. Туман. Неглубокий окоп. В нём офицерская рота. На рукавах нашиты черепа и кости.
I-ый. Почему стрельба утихла?
II-ой. Неизвестно.
ВСЕ. Неизвестно.
I-ый. Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь... Туман спустился на окоп, орудья больше не грохочут...