Булгаков, стремясь конкретно и точно передать основную мысль новеллы "Мадмуазель Фифи", в то же время дает волю своей фантазии, чтобы усилить эту мысль. Мы легко узнаем его почерк - динамизм в развитии конфликтных ситуаций, мастерское сочетание острого драматизма и разящей сатиры, психологическая точность в наметке характеров. Последнее относится к таким персонажам, как, например, девицы из "веселого" заведения госпожи Телье, чье имя писатель заимствовал из рассказа Мопассана "Заведение госпожи Телье", но характер и поступки персонажа сочинил сам. Хозяйка "дома" - госпожа Телье - здесь жестокая, беспринципная женщина, угождающая немцам. У Мопассана в рассказе "Мадмуазель Фифи" девицы, за исключением Рашели, совершенно безлики, у Булгакова они наделены живыми черточками характера. У Мопассана нет описания публичного дома (в данном случае), у Булгакова - целая картина. Кстати, рассказ "Заведение госпожи Телье" подсказал Булгакову ввести в третью картину либретто песенку Беранже "Бабушка" в собственном вольном переводе.
Булгаков сочинил в своей индивидуальной манере ряд остросюжетных сцен, например сцену обыска у священника Шантавуана. У Мопассана Шантавуан как персонаж отсутствует - о нем лишь упоминается два-три раза. У Булгакова же мы находим развернутый образ священника-патриота, который, спасая от немцев Рашель, клянется богом, что он никого не прячет. Священник, совершающий клятвопреступление во имя спасения проститутки, - такую парадоксальную и острую психологическую ситуацию мог придумать только Булгаков.
В центре рассказа и либретто - героический поступок Рашели, которая убила немецкого офицера, глумившегося над национальным достоинством французов. После ухода немецких войск Рашель возвращается в публичный дом. Рассказ Мопассана заканчивается так: "Несколько времени спустя ее взял оттуда один патриот, чуждый предрассудков, полюбивший ее за этот прекрасный поступок; затем, позднее, полюбив ее уже ради нее самой, он женился на ней и сделал из нее даму не хуже многих других".
Булгаков не мог примириться с такой слащавой концовкой. Чтобы обосновать мнимое благополучие финала, он вводит новое лицо - студента Люсьена, давно влюбленного в Рашель и мечтающего освободить ее от пут госпожи Телье. Писатель сочиняет трогательные любовные сцены Рашели и Люсьена. Поскольку именно в этих сценах раскрывается бескорыстие и внутреннее целомудрие Рашели (вопреки ее позорному ремеслу), то патриотический поступок, совершенный ею, становится более понятным и закономерным. И тем более закономерно, что Рашель уходит не к некоему неизвестному патриоту, а именно к Люсьену.
Конечно, при всех своих драматургических достоинствах, "Рашель" выглядит скромнее других инсценировок Булгакова - "Мертвых душ" и в особенности "Дон Кихота". Порой кажется, что сам жанр оперного либретто наталкивал писателя на банальные фразы и рифмы, избавлял его от тщательной работы над словом - главное, мол, здесь все же музыка. Булгаков не стесняется рифмовать "вижу - ненавижу", "любишь - губишь", "земля - поля" и т.п. Вся "фактура" либретто испещрена такими любительскими рифмами. Отдельные выражения (типа "Кляня в отчаянье судьбу" или "Я люблю тебя, люблю безмерно") как будто взяты напрокат из либретто Модеста Чайковского "Пиковая дама". А такие фразы, как "Мечты моей живое воплощенье, ты мой соблазн, мое блаженство и мученье", "От слов твоих моя душа в мученье стонет", "Безумен я? О нет! О нет!", - удивляют своей откровенной тривиальностью. Что же касается Шантавуана, то временами он изъясняется как Пимен из "Бориса Годунова"... Вот уж действительно, редактируя различные оперные либретто, Булгаков настолько вжился в их стиль, что не всегда был в состоянии освободиться от него. Это заметно даже и с чисто формальной стороны - "Рашель" буквально усеяна неисчислимым количеством восклицательных знаков: герои произносят свои реплики с подъемом, они не могут говорить спокойно. Простые обыденные фразы приобретают порой искусственный пафос, из-за чего они звучат фальшиво, а в некоторых случаях - смешно.
И все же "Рашель" не только расширяет наше представление о М. Булгакове, но и убеждает в мысли, что оперное либретто, создаваемое Мастером, может быть самостоятельным литературно-драматическим произведением и завоевать признание при всех своих жанровых издержках и подчиненности музыке.