|
Книги и работы Наум Шафер. История моих псевдонимов
- Да ты с ума сошёл! Ты что городишь? Ещё неизвестно, кто кого переживет!
- Нет, Наум, меня недавно снова обследовали... Намекнули, что вторая нога тоже в опасности... Вот и размышляй на тему о человеке и природе. Ты сможешь воспринимать меня без обеих ног, как мелкий обрубок? То-то... Да я сам себе буду противен... Пусть процесс идёт как идёт. Но вторая нога останется при мне! Хотя бы ценою жизни... А зачем мне такая жизнь?
Не помню, что я ему отвечал... Вероятно, говорил какие-то утешительные банальности - то, что обычно говорят в таких случаях. Но домой я пришёл в жутком состоянии и, помню, ни за что не мог взяться... Дня через два мне потребовалось срочно выехать в Астану. Собрался уже выходить из дома с портфелем в руках, как вдруг - телефонный звонок:
- Это твой ползучий друг. Слушай: у меня аут лежит твой "Новый мир". Приди и забери его вместе с двумя папками, которые я завещал тебе.
- Как?! Ведь ты же сказал, что... что...
- Я передумал. Возьми их сейчас! Но только дай слово, что откроешь их лишь после того, как... В общем, я верю тебе... Забирай папки, но содержимое прочитаешь потом!
- Сергей, дорогой мой человек, можно я приду к тебе через два-три дня? Мой поезд уходит через сорок минут - мне надо позарез в Астану.
- Тогда пусть придет Наташа, я отдам ей!
- Что там у тебя - загорелось, что ли?
- Загорелось! Пусть Наташа придет немедленно!
Я наспех передал Наташе, что сказал Сергей, и поехал на вокзал. Через два дня вернулся из Астаны домой. Гляжу - на. столе "Новый мир". Спрашиваю:
- А папки где?
И Наташа рассказала, что Сергей, сидя на полу, долго шарился по нижним полкам стеллажа, не понимая, куда девались папки. И вдруг заметил их на самом верху шкафа, который стоял напротив стеллажа. Он указал рукой... Наташа попыталась было снять их, но тут неожиданно вошла в комнату Зоя Романовна. Отстранив Наташу, она быстро сняла со шкафа папки и, проговорив "Это - потом!", удалилась с ними.
Помнится, мы тогда не осуждали Зою... Жена есть жена, и у неё было моральное право поступить так, как она поступила... Мало ли что могло содержаться в дневниковых записях Сергея! Да я о них и не думал... Я думал о непрочитанном стихотворении, которому Сергей, очевидно, придавал гораздо большее значение, чем тому, что звучало с эстрады в исполнении Ильи Яковлевича Дальского.
..."Несите мне цветы, пока я жив..." И весной 2000-го года случилось то, что предсказал Сергей... Среди цветов, положенных ему в гроб, затерялись и мои гвоздики, которые ему уже были не нужны... И не слышал он меди оркестра... И не слышал он речей, произнесённых перед тем как опустить гроб в могилу... И не слышал он, что говорил я... А говорил я, естественно, то, что не сказал ему при жизни. Да и другие так же.
...И пошёл отсчёт годов - уже без Сергея... И время от времени я вспоминал о непрочитанном стихотворении, считая его погибшим.
Но...
Не побоюсь, подобно другим, ухватиться за булгаковскую формулу: "Рукописи не горят!" Это уже стало трюизмом. Но что поделаешь, если в этих словах заключена магическая сила, и эта сила порой (именно порой, а не всегда) побеждает? И исчезнувшая рукопись вдруг выходит на большую литературную дорогу.
Непрочитанное стихотворение Сергея Музалевского мне всё-таки удалось увидеть в его посмертном сборнике "Я жадно жёг костёр души", выпущенном Домом-музеем Павла Васильева в 2004 году. Где его нашли Любовь Кашина и Виктор Семерьянов - не знаю. Но я хочу сейчас привести его полностью. Не потому, что оно посвящено мне. А потому... Впрочем, сначала воспроизведу стихотворение. Науму Шаферу Попробуй, обрети лицо
во мгле бесславной, бесноватой,
среди глухонемых слепцов,
среди духовного распада.
Беспамятство сошло на нас :
за все грехи страны огромной.
Всё меньше видно умных глаз,
всё больше глаз пустых и тёмных.
Гниёт, смердит живая ткань,
душа в потёмках истлевает,
и омерзительная брань
живое слово подменяет.
Вдали не видно берегов,
вблизи не слышно умной речи,
распались вера и любовь,
ушла надежда человечья.
Стряхнём ли мы бессилья гнёт?
Отыщем ли душе спасенье?
Всё глуше звук, темнее свет,
всё неотступнее сомненья.
И как тут обрести лицо
в немой, безумной круговерти,
среди глухонемых слепцов,
где жизнь уже страшнее смерти? 1992 г.
...Вот я воспроизвёл это стихотворение, и в памяти всплыли горестные слова Даниила Хармса: "Противен ход годов и дней"... Да, в стихотворении Сергея - квинтэссенция его страданий последнего времени, страданий, вызванных не только болезнью, но и - главным образом! - крушением общественных идеалов. Он мучительно пытался переключиться на иные сферы жизни, но они не вызывали в нём интереса. Он нуждался в помощи, которая была бы выше обычной дружбы, и понимал, что сама по себе эта помощь не придёт.
Музыканты знают, что ладовое чувство является основой музыкального слуха. Что же касается ладового чувства Сергея, то оно стало для него основой другого слуха: социально-политического. После свержения советской власти он уже не ожидал ничего хорошего от всех общественных перемен. И, возможно, именно поэтому ему не хотелось жить - так же как не захотела жить Юлия Друнина, когда распался Советский Союз. Новизну времени Сергей воспринимал скептически - как ренессанс буржуазных дореволюционных порядков. И тосковал по безграничным просторам бывшего Союза, которые теперь превратились в отрезанные зарубежные ломти. И рассуждал о повреждении человеческой души...
Как-то, поздравляя меня с днем рождения, он сказал:
- Пусть никогда твои родные и близкие не превратятся для тебя в чужих людей!
Такого простого и пронзительного пожелания я больше ни от кого не слышал... г. Павлодар
Опубликовано: Литературно-художественный журнал "ПРОСТОР" N 12, 2008 год.
|