|
Исаак Дунаевский. "Когда душа горит творчеством..." Письма к Р.Рыськиной
Кроме того, тогда не смотрели в план и не думали о заработке на концертах Дунаевского. Общественная сторона, моральная сторона превалировала над прочим. Вот почему люди <изматывались> до жалости, сваливались с ног -лишь бы было все хорошо. О какой же горячности я могу говорить теперь, если на мою важнейшую репетицию к концерту не явились три солиста(!). Когда стали выяснять, в чем дело, оказалось, что двое не были извещены вовсе (это при громадном аппарате радио), а третьему, имевшему в этот вечер открытое выступление, кто-то (так и не удалось выяснить, кто) сказал, что "вероятно (!), Дунаевский ничего не будет иметь против того, чтобы вы отсутствовали". Разве это не чудовищно? А потом сей солист в "Снова поет соловей", смотря в ноты, умудрился бухнуть третий куплет вместо второго и спел два раза его, нарушив, конечно, весь сюжет вещи. Вы думаете, что кого-нибудь это интересует?
Мой концерт переносился трижды. Сначала он был назначен на 9 марта, потом на 22-е, потом на 2-е апреля. К 9 марта главный хор Радиокомитета заявил, что больше четырех новых произведений (кроме петых ими "Кубанских казаков" - они записывались в фильме) они по условиям большой своей репертуарной нагрузки выучить не могут. Пришлось, скрепя сердце, согласиться и снять с программы "Пути-дороги", "Вольный ветер", марш из "Весны" и "Приходи скорей". Казалось бы, что отодвижение сроков давало возможность хору увеличивать дозу подготовляемых произведений? Ничего подобного! Так и остались четыре произведения, хотя получился запас времени в три недели. Вы думаете, что это из неприязни ко мне, от нелюбви? Они меня очень любят, устраивают овации на каждой репетиции. Но зачем семь произведений, когда можно ограничиться четырьмя? Сейчас любят тех, кто мало требует, не придирается, позволяет спокойнее жить.
Я вспоминаю ленинградское нотное издательство, во главе которого в конце 30-х годов стоял некий человек, находящийся сейчас, кажется, в местах весьма отдаленных. Он мне звонил каждый месяц, осведомляясь, что у меня нового, над чем я работаю, толкал меня, стимулировал своим вниманием. А сейчас... Если не подашь голоса, никто не вспомнит. Если не наскандалишь, то даже принятое к печати произведение будет лежать в редакторском ящике столько, сколько может лежать, увы, безгласное произведение. Вы спросите: нелюбовь? Неприязнь? Ничего подобного! Стиль! Незаинтересованность! Надо выполнить план листажа (чудное словечко). А что в этом листаже - не все ли равно? Стукнешь, крикнешь - зашевелятся. Что же удивительного, если Ленинград молчит? Приезд Дунаевского - беспокойство, сложные меры по подготовке, возня, суета! Зачем это, когда можно с успехом вертеть привычное колесо работы? А тут, кстати, сам Дунаевский срывает сроки. Можно пойти к начальству и сказать: "Мы так хотели, так хотели, но все никак не можем договориться с вечно занятым Дунаевским". Вишь, какая история! Так приговаривал Калина Иванович из "Педагогической поэмы" Макаренко, которую я только теперь удосужился читать и от которой я получаю грандиозное удовольствие.
В музыке такой переход на другую гармонию называется "модуляцией". Вот я и проделал эту модуляцию и перехожу в другую тональность.
Так вот, снова повторяю о своем большом сожалении, что наша встреча отодвигается. Но думаю, надеюсь, что не надолго.
Мой "Клоун" летает все выше и выше. Уже явственно маячит конец работы и так сильно затянувшейся. Какое хорошее слово "конец" (я имею в виду произведение)! Первое время даже кажется странным, что все уже сделано, что поставлена последняя нота и что больше уже ничего не надо добавлять, писать. Даже становится немного грустно, что расстаешься со своими героями, которых сам вылепил, наделил звуками, характером, страстями. Но грустить долго не приходится: надо идти дальше, дальше...
А на улице - весна в полном разгаре. Тепло, хорошо...
Крепко целую Вас, Раинька.
Ваш И. Д.
25 апреля 1950 г.
Дорогая Рая! Я нахожусь под сильнейшим впечатлением от прочитанной "Педагогической поэмы" Макаренко. Я просто не понимаю, как я, зная про эту книгу столько лет, не удосужился ее прочитать и высказать свое восхищение ее автору, ныне уже умершему. Эта замечательная книга сильна своей жестокой правдой. Вот подлинная романтика жизни, жестокой и неприкрытой. И вместе с тем только эта жизнь, как она есть и как она принимается людьми сильной воли, только она способна рождать такую высокую красоту и человечность. Вот где школа человеческого характера. Эта школа заключается в том, что человек должен видеть конечный результат, сияющие дали. А весь тернистый, порой мучительно трудный путь, который надо пройти к этим далям, - это и составляет ту работу, которые проделывают наша воля и разум. Каким напряжением надо обладать, чтобы уметь направлять мысль в светлую даль, где стоит сияющая и награждающая надпись: "Конец!" Как нужно много сил, чувств, нервов, ума, чтобы всегда, несмотря ни на что, видеть перед собой только эту точку и больше ничего. Это и есть настоящее воспитание характера. Но для этого надо быть Человеком. И для этого надо иметь Веру, Религию, в чем бы она ни выражалась. Как часто мы отступаем перед трудностями, хнычем от всяких не нравящихся нам вещей. И... выпускаем из поля зрения ту самую точку, которую, может быть, очень хорошо видит кто-то другой. Этот другой может быть твоим товарищем по профессии, дворником, открывающим тебе калитку, вагоновожатым трамвая, в котором ты добираешься поздно домой. И часто, в поисках мучительных ответов на наши сомнения, мы с удивлением смотрели на "этих других", которые совсем не сомневаются, совсем не склонны философствовать, а просто делают свое дело, видя впереди то, что скрыто от наших глаз нашей собственной слабостью и неверием. Каков был бы мир, если бы не было этих верующих мечтателей и вместе с тем прекрасных деятелей зовущих людей на осуществление мечты! Что было бы, если бы не было в мире Коперников, Галилеев, Ньютонов и Менделеевых, Пушкиных и Чернышевских, Лениных и Марксов!
|