Наступила пауза, созвучная стихотворной строке "Тиха рождественская ночь"... Но это было затишье перед тем непоправимым, которое произошло вслед.
- Как вы сказали? - У меня дрожали губы. - Хал... хал... - Я не смог выговорить это слово до конца. - Дунаевский?!
- Халтурщик! - отчеканила Людмила. - Берётся за всё подряд и во всех жанрах! И не стесняется подворовывать!
Не попрощавшись, я прямым ходом тут же отправился в театр, который тогда ещё не носил имя Лермонтова, а здание, выполненное в стиле полукруглой "голой" архитектуры 20-х годов, было расположено в довольно неприметном месте, хотя, можно сказать, в центре, в десяти минутах ходьбы от Никольского базара, где я регулярно покупал дешёвые, горячие ливерные пирожки, подчас заменяя ими завтрак, обед и ужин.
С Я.С.Штейном я был хорошо знаком - тут уж постаралась Татьяна Владимировна Поссе, которая отрекомендовала меня ему как фанатичного театрала, не пропускающего ни одной премьеры и по несколько раз посещающего один и тот же спектакль, если он произвёл сильное впечатление. Кроме того, Штейн знал меня и по выступлениям при обсуждении премьер со студентами и преподавателями филологического факультета КазГУ: я был непременным участником этих обсуждений.
И вот, войдя в кабинет Якова Соломоновича, который очень любезно меня принял в присутствии молодого артиста Жени Попова (в него уже успели повлюбляться все наши филологички), я с ходу выпалил:
- Неужели вы могли послать Дунаевскому телеграмму с такими ужасными словами, что не нуждаетесь в его услугах?
Штейн внимательно посмотрел на меня и очень серьёзно и тихо стал объяснять, что телеграмму он действительно послал, но таких слов там не было и быть не могло. А дело обстояло таким образом. В праздничные ноябрьские дни в Московском театре имени Станиславского состоялась премьера спектакля по пьесе Алексея Симукова "Девицы-красавицы", где прозвучали несколько новых песен Дунаевского на стихи Давида Самойлова. Одна из них - "Тихий рабочий посёлок" - настолько понравилась всем, что многие зрители, расходясь, напевали её в гардеробе и на улице. А Штейн к тому времени уже имел на руках стеклографическое издание пьесы, которая попала к нему по линии реперткома. Мало того, в эти ноябрьские дни он был в Москве, познакомился на премьере с Дунаевским и договорился с ним о возможности использования его музыки в алма-атинском спектакле. Но официально оформить договор не удалось. На каком-то чиновничьем совещании Штейна обвинили в том, что он не желает контактировать с местными композиторами. И пришлось послать Дунаевскому телеграмму, что здесь, в Алма-Ате, к сочинению музыки приступил местный автор...
- К счастью, музыка Иванова-Сокольского оказалась довольно приличной, - добавил Штейн, - Но вы же сами понимаете, что Дунаевский - это Дунаевский. И мы гордимся, что кальдероновский спектакль "С любовью не шутят" у нас идёт с его музыкой. Надеюсь, вы видели этот спектакль?
- Яков Соломонович, что значит "видел"? Как только он появляется на афише, я тут же покупаю билет. И буду ходить на этот спектакль до тех пор, пока не выучу наизусть, от ноты до ноты, все вокальные и инструментальные номера. Ведь они не изданы и не звучат по радио...
- Ну, вот вам и компенсация за этих "девиц-красавнц"! - Штейн рассмеялся. - А теперь, если вы позволите, мы договорим с Женей. У нас тут, понимаете, серьёзный разговор. Он как раз играет в этом спектакле,
Я ушёл с очень сложными ощущениями. С одной стороны, облегчилась душа - Штейн послал совершенно другую телеграмму. С другой стороны, я понял, что никаких уроков у Людмилы больше не будет. Конечно, разумней было бы избрать новые формы общения со своей учительницей. Но мой юношеский максимализм был решительным и непреклонным: я не должен брать уроки у человека, для которого Дунаевский - это просто халтурщик, и больше ничего! Наверное, именно тогда я впервые задумался над проблемой, всегда ли можно ставить знак равенства между такими понятиями, как "профессионал" и "музыкант"...