ЭЙРИК. Глоток, и вдребезги бокал! (Разбивает бокал.)
ФАРЛЬСБЕРГ.
Ну что ж, теперь вам легче стало? Эй, вестовые, новые бокалы!
Вестовые подают новый сервиз.
ЭЙРИК.
Ах, эта дама на стене, Как надоела она мне! Её хочу я ослепить! Граф, разрешите?
ФАРЛЬСБЕРГ. Я вас готов развеселить, что ж, ослепите.
Эйрик стреляет два раза из револьвера и пробивает глаза портрету.
ОФИЦЕРЫ.
Ах, браво, браво, выстрел меткий! Она ослепла! Браво, детка! Фифи, Фифи, мамзель Фифи! Браво, браво, браво! Стрелку Фифи и честь и слава!
ЭЙРИК.
Нет, нет, не кончена расправа! Коль кирасир ты боевой, Будь первым и в стрельбе и в рубке! Эй ты, французская голубка, Прощайся с бедной головой! (Вынимает палаш, отрубает Венере голову.)
ГРОССЛИНГ. Она мертва, она мертва!
ШЕЙНАУБУРГ. За упокой её души! (Пьют.)
ЭЙРИК.
Но что всего сильнее бесит - Повсюду гробовая тишина. Колокола молчат окрест! Проклятые французы! Они молчат нарочно. В молчанье этом их протест!
ШЕЙНАУБУРГ. Граф, это совершенно верно!
ЭЙРИК.
Упрямство их пора сломить! Граф, прикажите им звонить! Один дин-дон! Один дин-дон!
ОФИЦЕРЫ.
Пора развеять скуки сон! Один дин-дон! Один дин-дон!
КЕЛЬВЕЙНГШТЕИН. Что делать в этакой дыре?
ФАРЛЬСБЕРГ. Эй, вестовые, пригласить ко мне кюре!
ОФИЦЕРЫ.
Нас развлечёт звон колокольный, Он оживит кружок застольный. Лишь он прогонит скуки сон. Один дин-дон! Один дин-дон!
Входит Шантавуан.
ФАРЛЬСБЕРГ. Почтеннейший кюре, прошу садиться. Я пригласил вас, чтоб спросить - зачем нет звона в вашей церкви? Скучает кирасирский полк.
ШАНТАВУАН. Бог поразил моё отечество войной, войною тяжкой и кровавой. И многие из наших прихожан убиты, другие без вести пропали, родные их все в трауре. Живём в страданье и печали. Наш колокол умолк.
ФАРЛЬСБЕРГ.
Да, это грустно! Но, может быть, велите вы Хоть раз ударить в колокол, Чтобы рассеять гнёт могильной тишины?
ШАНТАВУАН. Не властен это сделать, граф. Мой пономарь, он человек упорный, по сыну носит траур он. Я знаю, он откажется звонить.
ФАРЛЬСБЕРГ.
Печально! Но, может быть, Вы нам ключи дадите? На колокольню мы пошлем солдат. Пусть колокол немного нас повеселит.
ШАНТАВУАН. Простите, граф! На колокольню вход забит, пустить туда чужих я не могу. Мне прихожане скажут, что без нужды я в церковь вход открыл врагу.
ЭЙРИК(как бы про себя).
Я знал кюре в другом селенье - Он был упрям и злонамерен. В один прекрасный день он был расстрелян Перед церковною стеной.
ФАРЛЬСБЕРГ. Маркиз фон Эйрик, извольте замолчать!
ШАНТАВУАН (Эйрику). Был расстрелян? Не знаю я, какое преступленье он совершил против отчизны. Но если он виновен, я уверен, что бог его рассудит в иной, нездешней жизни. И здесь пусть будет скорый суд прославлен! И если я виновен, я чашу осушу до дна. Виновен? Пусть, как это изваянье, я буду обезглавлен (указывает на обезглавленную Венеру), хоть и не знаю, в чём его вина! Но волю прихожан я не нарушу и не пойду я против совести моей. Так делал я всегда, свою спасая душу, и буду поступать так до последних дней. Мне душу жаль, но мне не жаль дряхлеющего тела. Маркиз, я не боюсь расстрела!
ФАРЛЬСБЕРГ. Кюре, маркиз шутил, и очень неудачно!
КЕЛЬВЕЙНГШТЕЙН. Да, неудачно, и сам он это видит.
ГРОССЛИНГ.
ШЕЙНАУБУРГ.
Обидел он вас шуткой мрачной.
ЭЙРИК (в сторону). Я не шутил, кюре нас ненавидит!
ШАНТАВУАН. Я не в претензии, о нет! Но если вы дадите повеленье на колокольню силою войти, мы не окажем вам сопротивленья. Вам безоружные не станут на пути.
ФАРЛЬСБЕРГ.
Кюре, задели вас невольно, Не будем поднимать вопрос больной, Никто к вам не пойдёт на колокольню, Живите мирно за стеной! Моё почтенье!
ШАНТАВУАН. А вам моё благословенье. (Эйрику.) А вам, маркиз, особенно желаю: пусть небо вас хранит на жизненной дороге! (Уходит.)
ФАРЛЬСБЕРГ (Эйрику). Лейтенант, я накажу вас строго, я не позволю страсти разжигать!
ЭЙРИК. Своих врагов я ненавижу!
ФАРЛЬСБЕРГ. Я сам аббата не люблю, но смысла в спорах с ним не вижу.
ЭЙРИК. Слушаю, господин командир полка!..
Один дин-дон... Один дин-дон...
ШЕЙНАУБУРГ. Один дин-дон...
КЕЛЬВЕЙНГШТЕЙН.
Позвольте, господа, Меня вдруг охватило вдохновенье, Блестящая идея!