Мы с Вами давно не беседовали, поэтому мне сейчас трудно начинать беседу с Вами <о> чём-то глубоко Вас интересующем. Я помню, что Вы задавали мне вопросы насчёт оперной дискуссии, напечатанной в "Литературной газете"18. Дискуссия эта свелась, собственно говоря, к нулю, так как никаких особенно широких откликов она не вызвала. Статья Козловского была более популярна, но глупа по своей незначительности19, а статья Кабалевского была умна, но академична и рассудительна20. Мне кажется, Людмила, что все эти проблемные споры потому абстрактны, что нет оперной практики. Все теории и проблемы высасываются из опыта каких-то полутора полуудачных опер. Пока это дело не двинется широко и глубоко, до тех пор теоретические проблемы останутся болтовнёй. Что это так, свидетельствует хотя бы статья Камерницкого во вчерашнем номере "Советского искусства". Вкратце её смысл заключается в следующих "открытиях":
1/ Надо писать хорошую музыку.
2/ Надо писать хорошее либретто.
3/ Надо, чтобы певцам было удобно петь.
4/ Надо, чтобы действие увлекало зрителей.
5/ Надо всем поднатужиться, да и жабахнуть хорошую оперу.
6/ Без оперы композиторы и писатели будут "бяками".
7/ Да здравствует! (Что и кто, неизвестно!).
Я много раздумывал над этой самой "проклятой" оперной проблемой и думаю, что основная ошибка заключается в недопустимости совершать ошибки.
Любой учёный имеет право совершать десятки и сотни неудачных экспериментов, прежде чем он достигнет успеха и радости свершения. Советская опера строится на голом месте. То обстоятельство, что нас отсылают учиться к классикам, имеет чисто внешнее педагогическое значение. Учись, не учись, а дело не в этом. Прежде всего, резко изменились черты оперного героя, условия, в которых он действует, обстановка, среда. Подавляющее большинство опер, написанных классиками, не современны композитору. Сейчас от нас требуется современная тема, современный, живущий бок о бок с нами герой. Одного этого достаточно, чтобы понять особое отличие советской оперы, не говоря уже о десятках других трудностей и различий. Наши предшественники и учителя выбирали себе темы, идеи и образы по своему усмотрению. Сейчас господствующие идеи и образы едины для всех. И даже в историческую, далеко от нас отстоящую эпоху, нам надо забираться с осторожностью и опаской, опять-таки строго соблюдая господствующие идеи во взглядах на историю. Мусоргский, создавая бессмертный образ Бориса Годунова, лепил его по своему художественному велению и чутью. Он не постеснялся объявить его детоубийцей, но вместе с тем создать ему ореол мученика и тем выговорить ему великое прощение. Чайковский давно заставил нас забыть Германа как одержимого картёжной страстью игрока, в сущности, шулера, и как убийцу, сведшего в могилу не только старуху-графиню, но и свою возлюбленную. Чайковский, идя от Пушкина, пошёл своей новой дорогой и дал трагический образ всепоглощающей человеческой страсти. Кто осуждает Германа после гениальной музыки Чайковского? Кто осуждает Онегина после оперы? А ведь он убил друга за пустяк, за ничто. Попробуйте сейчас пойти за велением твоего музыкального гения! Вам всё разберут по косточкам и скажут, что с Онегиным надо расправиться так-то и так-то, что Бориса нужно четвертовать и т.д. Одним словом, сейчас художник не имеет возможности распоряжаться судьбами своих героев. Данькевичу21 был поставлен упрёк, что у него много смертей (всего две) в опере "Богдан Хмельницкий". Но никто не упрекает Шекспира в "смертном излишестве". Великие художники имели право брать нетипическое, чтобы провозгласить идею, проблему, захватывающую общество. Подумаешь, какой типичный случай "Отелло", "Онегин", "Мёртвые душ"! Но типичными, глубоко волнующими в них были не действия и поступки, а обстановка, страсти, побуждения, условия их возникновения. Вот в чём дело! Сейчас попробуйте взять <нуж-ный Вам> случай из жизни. Вам скажут: "Нетипично!"