|
Наум Шафер. День Брусиловского Прощание с Казахстаном
Стpаницы: | 1 | 2 | 3 | 4 |
- Николай! - воскликнул я. - Вот я сейчас его догони и спрошу, что он имеет в виду под "остальным". Что он прощает Дунаевскому? Его лирико-эпическую "Песню о Родине", равной которой нет в истории русской музыки? Его зажигательную музыку из "Волги-Волги", которая нам помогла выжить в самые трудные годы? Его оперетту "Вольный ветер", которую музыковеды поставили в один ряд с лучшими творениями Оффенбаха, Штрауса, Легара и Кальмана?
- Наум, умерь свою прыть, - спокойно и насмешливо проговорил Ровенский, - Давай снова присядем.
Мы присели, и после некоторого молчания Николай продолжал:
- Ну нельзя же так фанатически относиться к Дунаевскому. Ведь Сергей Иванович после его упоминания сразу же назвал по ассоциации Бетховена. Первым! Это ведь дорогого стоит. А то, что он прощает ему всё остальное - так это же метафора. И у неё есть основание. Не будешь же ты возражать, что Дунаевский, пусть невольно, но всё же иногда оказывался в плену партийных деклараций. Уверяю тебя, что через некоторое время ты поймёшь... ты поймёшь, что Калмыков уравнял Дунаевского со всеми классиками. Тем более что он назвал "Лунный вальс" гениальным.
Так оно и случилось. Через несколько лет, где-то в конце 50-х, уже пережив с Наташей малороссийскую "романтическую" школьную эпопею, я приехал в Алма-ату, чтобы, как говорится "прощупать почву" для поступления в аспирантуру. Однажды поздним лунным вечером я проходил мимо ворот Панфиловского парка, откуда доносились звуки духового оркестра, игравшего вальс Штрауса "На прекрасном голубом Дунае". Смотрю: у безлюдных ворот стоит Калмыков и дирижирует в темноту, позвякивая бубенчиками. Трудно поверить, но при лунном свете он сразу же узнал меня и, стараясь попасть в такт музыки, принялся декламировать:
В ритме вальса всё плывёт,
Весь огромный небосвод.
Вместе с солнцем и луной
Закружился шар земной.
Всё танцует в этой музыке ночной.
- Сергей Иванович! - вскричал я. - Звучит вальс Штрауса, а вы декламируете вальс Дунаевского!
- Так он же весь оттуда! - И Калмыков указал в сторону звучавшего оркестра.
- Весь? Весь? - почти заорал я. - Значит, вы признаёте не только "Лунный вальс", но и... но и...
- Весь! - подтвердил калмыков. - Не кукушкам учить соловьёв! - и я услышал звук удаляющихся бубенчиков.
Больше я его никогда не видел. Потом узнал, что через несколько лет он окончил свои дни в "сумасшедшем доме" и очень радовался, что каждый день получал там горячую похлёбку, которая в обычной жизни доставалась ему довольно редко. Могилу его найти невозможно, но за его картины коллекционеры готовы заплатить сказочные суммы.
Да... В реальной жизни кукушки учат соловьёв. Но в памяти людской остаются все же соловьи...
Но я вот о чём сейчас думаю. Почему Брусиловский, переманивший Калмыкова из Оренбурга в Алма-Ату, не оказывал ему в дальнейшем постоянной помощи в нормальном благоустройстве? И как он мог допустить, чтобы в афишах театра имени Абая не упоминалось его имя как художественного оформителя спектаклей?
Здесь я должен оговориться, что в моих многочисленных встречах с Брусиловским имя Калмыкова всплыло только один раз - в день, когда я пришёл к нему со скрипкой, завернутой в старую женскую юбку, о чём рассказано в одной из начальных глав этой книги. Но из тактических соображений я опустил из своего повествования эпизод с упоминанием имени Сергея Ивановича. Но сейчас необходимо восполнить этот пробел, потому что он в определённой степени объясняет причину отчуждения Евгения Григорьевича от своего подопечного. Поиронизировав над необычным "футляром", в который была облачена моя скрипка, Евгений Григорьевич сказал:
- У меня возникла идея познакомить вас с Калмыковым. Уж коли не состоялся наш с вами дуэт, то у вас с ним обязательно состоится. Здесь будет полная гармония. Его торба со звенящими бубенцами и ваша скрипка, обёрнутая в старую юбку, восхитят любителей экзотики, тем более, если вы устроите уличный концерт. Бубенцы будут прекрасно аккомпанировать вашей скрипке, и прохожие заполнят головной убор Сергея Ивановича кучами монет. Только не вздумайте поделиться со мной гонораром за придуманную идею, ибо мой любимый Муканчик обязательно распространит слух, что Брусиловский придумал новую форму для обогащения своего бюджета. Кстати, для уличной игры не забудьте обзавестись широким ремнем, о котором принято говорить "ремень на пузень".
Конечно же, Брусиловский добродушно подшучивал и надо мной, и над Сергеем Ивановичем, но так, как будто выступал на праздничном вечере с юбилейным букетом в руках, надеясь на чувство юмора всех присутствующих. Но как рассказать о внутренней музыке его слов? Ведь в ней таится и горечь по поводу того, что своим экстравагантным поведением Калмыков отрезал все пути к их близкой дружбе. В Оренбурге Сергей Иванович пленил Брусиловского своей нестандартностью. А в Алма-Ате композитор понял, что стилистически они очень далеки друг от друга. "Внук" Римского-Корсакова был вызывающе традиционен в своём музыкальном творчестве и с осторожностью относился к Стравинскому, Прокофьеву, Шостаковичу, хотя глубоко уважал их. А Калмыков со своими модернистскими наклонностями в живописи отпугивал его. Не в этом ли секрет их грустного разобщения?
... Впрочем, пора переходить, так сказать, к "последнему аккорду". Но для этого надо снова вернуться на несколько десятилетий назад.
Стpаницы: | 1 | 2 | 3 | 4 |
|