13 мая приступил к первой картине первого действия. Интродукция (Гусары на Пятигорском бульваре) не поместилась на пятом листе. Перенёс окончание на 14 мая - с прихватом начала Сцены Грушницкого и гусар. А 15-го стал заполнять седьмую страницу, подбираясь к куплетам Грушницкого, над которыми иронизировал Брусиловский, но иногда мурлыкал мелодию, как бы поддразнивая меня. Закончив сию страницу и не успев добраться до хвастливых куплетов, я не ожидал, что окажусь трагически недальновидным. Ведь незнание тех или иных скорбных фактов можно порой оценить и как положительный атрибут… Вдруг зазвенел телефон. В те времена междугородний звонок отличался от местного: он был дребезжащим и длинным, без коротких интервалов. Звонил из Целинограда Лазарь:
- Нами, не знаю, почему не было официальных сообщений, но я только что узнал, что 9 мая, в праздничный День Победы, в Москве умер Брусиловский.
... Здесь я вынужден сделать отступление и рассказать о трагическом событии четверть вековой давности. В июле 1955 года, получив дипломы об окончании Казахского государственного университета имени С.М.Кирова, мы временно расстались с Наташей: она уехала к своим родителям в Восточно-Казахстанскую область, а я к своим - в Акмолинск. Наша романтическая встреча должна была состояться в той же области, где жили родители Наташи, но только в заброшенной среди гор деревне Малороссийке, куда никто из выпускников университета не хотел ехать. В преддверии отъезда из Акмолинска я много читал, сочинял, отдыхал, загорал на берегу Ишима и психологически готовил себя к свободному служению людям, которые живут без электричества и радио.
Однажды прихожу с пляжа домой и вижу на столе только что принесённую почтальоном газету "Правда", которую выписывал папа. И на последней странице в самом низу нахожу квадратик, обведённый чёрными линиями, а в нём - скупое официальное сообщение о смерти "выдающегося советского композитора Исаака Осиповича Дунаевского". Я, здоровый двадцатичетырёхлетний парень, тут же рухнул на близстоящую железную кровать. Мама, панически испугавшись, истошно закричала. На пороге появился папа, прибежавший с постоялого двора:
- Что случилось?
- Дунаевский из гешторбн! - задыхаясь, ответила мама, указывая на меня, распростёртого на кровати.
Дома мы почти всегда разговаривали по-русски, но в минуты стресса или волнения переходили на еврейский.
Вот уж чего я не ожидал от папы... Мне казалось, что он довольно спокойно относился к музыке Дунаевского и любил только одно "Сердце", да и то потому, что эту песню пел Пётр Лещенко. А тут... Тут он схватил газету и буквально возопил:
- Почему на последней странице и маленькими буквами? Почему не на первой странице и не большими буквами? Почему без фотографии? Мудрецы жопошные! Сволочи! Антисемиты!
- Гриша! - прервала его мама. - Ты же видишь, что с нашим сыном плохо. У него, наверное, сердечный приступ. Немедленно запрягай лошадь и привези доктора - Купфермана или Гарта! А лучше их обоих!
Но вместо них папа привёз дородную женщину, которая, взглянув на меня, лежащего, приказала зычным голосом:
- А ну-ка встаньте!
И что-то со мной проделав, тем же громким голосом обратилась к папе:
- У такого здоровенного парня - и вдруг сердечный приступ?! Не вздумайте распрягать лошадь! Немедленно везите меня обратно!
Я действительно уже оклемался. А то, что со мной случилось, - это был шок, от которого удалось благополучно избавиться. И я подумал о Лазаре, находящегося в Алма-Ате и сдающего вступительные экзамены в КазГУ, на тот же филологический факультет, который мы с Наташей только что окончили. Мой впечатлительный семнадцатилетний брат, ещё не успевший обзавестись друзьями в дальнем городе - как он перенесёт в одиночестве эту страшную весть? В те годы он с огромной задушевностью воспринимал музыку любимого композитора и преклонялся перед ним так же, как и я... Там, в Алма-Ате, Лазарь, оказывается тоже подумал обо мне. Через пару дней получаю от него письмо:
"Дорогие мои!
Только что узнал страшное известие: умер Дунаевский. Великая и невозвратимая утрата! Я бессмысленно смотрю на некролог и не могу поверить этому. В моей душе не столько ужаса, сколько неверия в то, что из жизни мог уйти этот великий человек, которого если не сейчас по достоинству оценили, то оценит потомство. И пусть известие о его смерти теперь напечатано на незавидном месте на последней странице. Настанет время, когда день его рождения будет отмечаться на самом почётном месте.