Наум Шафер. День Брусиловского

"Дударай"

Впрочем, я быстро утешился. Главную партию - Марии - должна была петь Эрочка Епонешникова, всегда внушавшая мне чувства уважения и восторга, и это станет неплохой компенсацией за отсутствующую Куляш. И второе утешение - партию Думана будет петь не Байгали Досымжанов, а Анварбек Умбетбаев. Высоко ценя первого, я, тем не менее, отдавал предпочтение второму. Да, это были два ведущих тенора в оперном театре имени Абая. В первой половине 1950-х годов отношение алма-атинской публики к ним было примерно такое же, как отношение москвичей к Лемешеву и Козловскому. Если московские теноровые фанаты (преимущественно фанатички) делились на "лемешистов" и "козловистов", то в Алма-Ате шли беспрерывные споры между "умбетбаевцами" и "досымжановцами". Я состоял в партии "умбетбаевцев" не столько из-за вокальных данных певца, сколько из-за того, что чисто по-человечески он был мне значительно ближе, о чём я сейчас более конкретно писать не хочу.

... Но вот свет в зале погас, и зазвучала увертюра. Уже с самых первых тактов засверкал композиторский опыт большого мастера в развитии самых разнородных тем: я услышал и тревожные интонации, предвещающие напряжение борьбы, и напористость в преодолении сил зла, и глубокий лиризм любовной темы. А когда раздвинулся занавес, то меня сразу же захватила романтическая атмосфера нерушимой дружбы казахских и русских рыбаков, объединённых общей борьбой против местных баев и царских колонизаторов. И сейчас, когда я пишу эти строки, то невольно думаю: ах, как не хватает нам сейчас, в эпоху погибшего СССР и взрыва националистических побуждений, именно таких произведений, которые способствовали бы восстановлению единства между различными народами! У Брусиловского это было воплощено не только эпически, но и интимно: русская девушка Мария Егорова отвергает притязания русского урядника Семёна и выбирает себе в качестве суженого казахского юношу Думана, в честь которого сочиняет изумительную песню "Дударай", ставшую образцом казахской народной классики. "Однако, - как впоследствии писал Анатолий Кельберг, - не следует думать, что мелодия песни "Дударай" является только темой любви русской девушки и казахского джигита - в конце произведения она становится образом обобщающего значения и звучит как символ любви и нерушимой дружбы двух народов" (А.Кельберг, Е.Г.Брусиловский, М., 1959, с.31). И как прискорбно, добавил бы я, что ныне эта гениальная опера не угодна тем, кто мечтает окончательно распроститься с советским прошлым, чтобы выплыть на волне националистических амбиций. Мало того, появились "теоретики", которые принялись рассуждать, что русская девушка не могла сочинить такую исконно казахскую мелодию, как "Дударай", а Брусиловский-де своей оперой утвердил вредный миф, который необходимо дискредитировать. И я горжусь, что маститый режиссёр Ерсаин Тапенов, с которым мы когда-то в Павлодаре вместе работали над праздничным спектаклем с музыкой И.О.Дунаевского, затем по моей "подсказке" возродил (правда, в сильно усечённом виде) оперу Брусиловского "Дударай" в Караганде. Это была блистательная победа над националистическими предрассудками. Но периферия, увы, всё же есть периферия, и широкого резонанса эта постановка не имела, хотя в республиканской прессе и появились две-три благожелательные рецензии со ссылками на восторженный отзыв Бибигуль Тулегеновой. И приходится опять предаваться мечтам, чтобы лучшее творение Евгения Григорьевича Брусиловского громко зазвучало со сцен столичных театров, призывая людей к конструктивному и радостному единению.

А тогда, 30 мая 1953 года, всё воспринималось вполне естественно. Переплетение русских и казахских тем было закономерным явлением. Тем более, что на протяжении всей оперы казахская речь то и дело перемежалась с русской речью - и это было своеобразным новаторством в развитии музыкально-сценического искусства Казахстана. Создавалось впечатление удивительной раскованности в сюжетно-композиционном построении оперы. Например, во втором акте русская хоровая песня "Эх ты, доля" выполняла роль синтеза двух национальных культур в постоянном движении. А когда революционер Артём и джигит Думан стали одновременно призывать народ к борьбе с богачами, задумавшими отнять у бедняков озеро, которое их кормило, то в зале раздались горячие аплодисменты. И я хорошо помню одобрительный гул публики, когда Думан назвал Артёма своим дорогим братом.

Оперный спектакль действительно оказался долговатым. Формально - четыре акта, а фактически - даже пять, потому что последний акт делился на две картины. Нынешней публике, привыкшей к одному антракту, трудно себе представить, что в те бестелевизорные и бескомпьютерные времена спешить было некуда, и люди приходили на спектакль не только для того, чтобы приобщиться к искусству, но и чтобы пообщаться со знакомыми, а также хорошо "подзаправиться" в буфете. Впрочем, об этом я уже писал. Но сейчас хочу сказать, что совершенно не помню, чем был занят на протяжении трёх или четырёх антрактов. Вроде бы не каждый раз выходил, а продолжал сидеть на месте, предаваясь невесёлым думам. Спектакль меня очаровал и в то же время расстроил. Сумею ли я, как мой учитель, добиться того, чтобы в "Печорине" сложность фактуры сочеталась с гениальной простотой, одинаково доступной как профессионалу, так и простому смертному, не знающему нот? Сумею ли я индивидуальную музыкальную характеристику конкретного персонажа наделить одновременно и эмоциональной собирательностью, именуемой типичностью? Удастся ли мне в равной степени героика и лирика, серьёзное и смешное, раздольная широта и ласковая печаль? И сумею ли я когда-нибудь так божественно владеть хором и оркестром?

Если вы заметили орфографическую, стилистическую или другую ошибку
на этой странице, просто выделите ошибку мышью и нажмите Ctrl+Enter