И вот наступил этот знаменательный день - суббота, 30 мая 1953-го года. Я пришёл на долгожданную премьеру оперы "Дударай" в Государственном академическом театре оперы и балета имени Абая. Пришёл один - без Наташи Капустиной, с которой мы ещё не успели по-настоящему подружиться (это произошло некоторое время спустя), без Бруно Локка, который скептически принял моё предложение "присутствовать на грандиозном культурном событии", без Володи Щербакова, который вообще не ходил по театрам и концертным залам, предпочитая слушать классическую музыку и драматические спектакли по радио, так как не терпел многолюдья и суеты. Нынешнему читателю, наверное, покажется странной моя информация о Володе. Ведь современный эфир заполнен исключительно низкопробной попсой, от которой испытываешь рвоту, как при язвенной болезни. А в советские времена - как бы мы их сегодня ни поносили - радио выполняло функцию мощного пропагандиста лучших образцов классической музыки и литературы. Огромное количество эфирного времени было уделено симфонической, камерной и вокальной музыке, звучали старинные романсы, вальсы, марши, замечательные песни советских композиторов и много - очень много! - народной музыки всех регионов СССР. И, самое главное, регулярно транслировались ПОЛНОСТЬЮ многочасовые оперные и драматические спектакли, а легендарные чтецы-декламаторы читали у микрофона лучшие страницы стихов и прозы русских и зарубежных писателей. А сколько было изумительных детских передач, воспитывавших в юных слушателях эстетику дружбы и верности родителям, товарищам, наконец, Родине, для которой хотелось совершать романтические подвиги! Ну и великолепные монтажи классических оперетт - от Оффенбаха, Штрауса и Лекока до Дунаевского, Стрельникова и Милютина… О выдающихся мастерах эстрады и высокопрофессиональных оркестрах "лёгкой" музыки уже не говорю... Всё это Володя Щербаков внимательно слушал и впитывал в своё нутро, не показываясь в свете. Оказывается, в те времена можно было и так.
Ну а мне, помимо всего этого, требовалось, как говорится, и "живое исполнение". В сущности, я не пропускал ни одной премьеры в оперном и драматических театрах, ни одного значительного концерта в филармонии, включая выступления гастролёров. Несмотря на неизбежное идеологическое давление в бытовой жизни, я научился брать реванш, погружаясь в сферу подлинной красоты, которой нас одаривала та же самая советская власть. Я не ошибся, написав "одаривала". Потому что билеты в театры, кино и концертные залы стоили копейки и были доступны каждому студенту. Ленинский лозунг "Искусство принадлежит народу" был не пустой фразой и активно воплощался в жизнь. Сегодня далеко не каждая семья может себе позволить купить билеты за несколько тысяч рублей или тенге. Сегодня искусство вновь принадлежит буржуазии.
Я пришёл на премьеру "Дударая" с аккуратно сложенным вчетверо нотным листом "Смерть Грушницкого", не успев освободиться от удивления, что столь легко, быстро и почти без помарок выполнил задание своего учителя.
В тот понедельник, после последней встречи с композитором, я засел вечером у пианино в актовом зале КазГу и через два часа уже шагал к трамвайной остановке с готовым оперным номером в кармане, то и дело поглаживая себя по голове и повторяя: "Ай да Нами Гитин, ай да сукин сын". Мне казалось, что я очень удачно выполнил задание учителя. Не пришлось исписывать много листов, ничего не надо было добавлять или убавлять. Я просто транспонировал "дебильную" фразу Грушницкого "О, вам всё это не понять!" в тональность, указанную Брусиловским, и без всякой модуляции, прибегнув лишь к пафосной секвенции, присоединил к концовке фрагмент романса Печорина, который в одном случае соответствовал словам "в кругу друзей я только лишь чужой", а в другом - "и нет страданью меры и конца". Получилось (так мне казалось) драматично, эффектно и, главное, очень и очень естественно: две контрастные темы слились в единую гармонию. Результат я проверил по секундной стрелке своих стареньких ручных часов: уложился-таки в 43-45 секунд без побочных махинаций и жёстких ограничений.
Но в театре моё радужное настроение начало медленно и неуклонно испаряться. Фойе заполнялось шумной публикой, среди разряженных мужчин и дам стали попадаться знакомые лица, от которых мне хотелось спрятаться: Жубанов, Ерзакович, Мусрепов, Кельберг, Байкадамов, Багланова, Дернова, Аравин, три Когана - Иосиф, Семён и Ева... Я вдруг показался себе до безобразия ничтожным со своим нотным листком. Хорошо, что неожиданно возник Оскар Гейльфус, мы с ним немного покалякали, и я вроде бы успокоился. Но потом, когда мы вошли в зал и расстались (у нас были разные места), меня охватило иное чувство. Живой облик композитора Брусиловского, к которому я приходил на занятия по понедельникам, как бы стал растворяться. Я перешёл в состояние трепетного ожидания встречи с неземным классическим творением - то ли Глинки, то ли Даргомыжского, то ли Чайковского... Казалось невероятным, что всё, что сейчас произойдёт, окажется творением заикающегося человека, принимающего меня у себя дома в пижаме, в поношенных тапочках, иногда - с опухшими глазами и плохо выбритыми щеками. Образ реального учителя отошёл куда-то в сторону, и я оказался во власти мистики, от которой обычно открещивался, как от спиритических сеансов Володи и Нины. Держа в руках программку, на которой, помимо автора музыки, значились имена А.Хангельдина (либреттиста), Канабека Байсеитова (постановщика), А. Ненашева (художника) и И.Зака (дирижёра), я испытал сильное огорчение, не найдя среди исполнителей вокальных партий близкой моему сердцу Куляш Байсеитову: для неё не нашлось роли. Неужели её муж, Канабек, ничего не смог придумать? Неужели он не попросил либреттиста и композитора что-то углубить и расширить по части сюжетной линии? И должно было пройти много лет, чтобы я потом узнал, что именно Канабек был инициатором различных сокращений и уплотнений. А тогда я думал: как же так? Такая грандиозная премьера, да без Куляш - народной любимицы, которую выпестовал сам Брусиловский, сделав её главной участницей своих первых опер "Кыз-Жибек", "Жалбыр", "Ер-Таргын"...