Ты часто любишь употреблять формулу "наша любовь", "наша жизнь", но ты этой формулы не применяла к себе. Моя жизнь с её сложностями, мои интересы и побуждения как человека, не были никогда "нашими". Почему-то ты считала, что трудности - это только мои, а не "наши". Почему-то ты считала, что я один должен расчищать путь к нашей жизни, что единственной двигательной силой должна быть моя и только моя любовь, и что сила её определяется тем, насколько хорошо я сумею покончить и с Н. и с сыном, - и целиком и безраздельно поступить в твою собственность. Твои подобные воззрения, при всей их ясности и кажущейся правоте ("если любишь - всё можешь сделать") страдают однако примитивностью. Предоставив мне одному расправу со всем прошлым, ты тем самым отошла от моей жизни и моих всяческих правильных и неправильных интересов и шагов и лишила меня возможности даже искренне и по-дружески делиться с тобой всем, что меня могло тяготить. Мне казалось, что моя тяжесть бывала даже тебе злорадно-приятной. Ты забывала про меня - человека, творца музыки, деятеля, и к моим мучениям добавляла самые большие мучения, ибо мучения от тебя переживались наиболее остро, потому что ты - моя любовь. Я приходил к тебе за поддержкой, а встречал тумаки. Я приходил к тебе отдохнуть, а ты меня разбивала вконец. Тебе по сути дела не было ничто интересно во мне, ибо ты ушла с головой только в созерцание себя, своей жизни, которую ты давно считала истерзанной встречей с таким "ужасным" человеком, как я. И я вынужден был, сначала робко, как бы боясь этого, спрашивать у себя: "Что же мне сулит человек, который так поступает со мной? Какое счастье он может мне дать?"
Каждый человек, ошибается он или не ошибается, но исходит из привычного ему мира мысли, чувств и убеждений. Мне хочется, чтобы мне было хорошо. Тебе хочется, чтобы тебе было хорошо. Но посередине между нами обязательно должен иметься стык этих двух "хорошо".
Снова напоминаю, что это лишь малая часть огромного проблематичного письма, которую в 1994 году скопировал для меня старший сын композитора - художник Евгений Исаакович Дунаевский. Если память мне не изменяет, то в пачке, показанной мне, было не менее тридцати листов. Исаак Осипович писал на протяжении нескольких вечеров, и у него получился житейско-философский трактат о любви, который можно было бы издать отдельной брошюрой. Письмо было адресовано Зое Пашковой, балерине, исколесившей с ансамблем Дунаевского многочисленные железнодорожные пути в период Великой Отечественной войны.
Оставим пока в стороне вопрос о сложном семейном быте Исаака Осиповича. Скажу лишь одно: он с отчаянием и болью метался между двумя семьями, но двоежёнцем не был. Однако как этот любовный трактат мог оказаться в руках у Евгения? Предполагаю, что Исаак Осипович писал, но не отправлял свои письма, и они остались у него в столе. Ему было важно, прежде всего "выложиться", чтобы самому разобраться в своих чувствах и поступках. О том, что между возлюбленными (Зоя была моложе чуть ли не на двадцать лет) произошло примирение, свидетельствует следующий факт: через год у них родился сын Максим, будущий широко известный композитор, который недавно отметил своё 70-летие...
Передавая мне начало письма, Евгений Исаакович сказал:
- Опубликуйте его в качестве подарка к пятидесятилетию Максима. Пусть он знает, как умел любить его уникальный и гениальный отец. Мне самому это сделать неудобно.
... Прости, дорогой Женя, что из тактических соображений я выполнил твою просьбу лишь через двадцать лет, и ты не увидишь этой публикации...
Наум Шафер
Опубликовано с незначительными сокращениями в газете "Казахстанская правда" 30 января 2015 года.