|
Наум Шафер. День Брусиловского В поисках кардинального решения
В понедельник я позвонил Евгению Григорьевичу. Услышал его бодрый голос:
- Молодец! Фактуру, конечно, со временем подтянете, но мысль мою вы поняли правильно и всё сделали как надо: просто, ёмко и очень убедительно. За сорок пять секунд вы успели оплакать Грушницкого и нанести тяжёлое ранение Печорину. Жду вашего звонка в последний понедельник сентября или в первый понедельник октября, у вас будет достаточно времени, чтобы осмыслить свою будущую судьбу. Вы должны успеть принять кардинальное решение. Адью, мой любезный Нами Гитин.
... Принять кардинальное решение! Я отлично понимал, что ждёт от меня Брусиловский. Он ждёт, чтобы я, наконец, твёрдо ему заявил: "Всё! Ухожу из университета! Перехожу полностью в ваше распоряжение!" А я упорно уходил от конкретного решения. Крепко зажимал глаза, как будто бы в ночной темноте передо мной неожиданно вспыхивали яркие уличные фонари. Мало того, я намеренно занимался всякой бытовой чепухой - лишь бы не предаваться мучительным раздумьям. Вы посмотрите, какое письмо я написал своим родителям буквально час спустя после телефонного разговора с Брусиловским:
"1 июня.
Дорогие мама и папа!
Получил ваше письмо и деньги. В магазинах сейчас нет шёлковых рубашек, нужно будет посмотреть на барахолке. Вообще я не хочу здесь делать покупки для себя. Если вы хотите, чтобы я вам что-то купил, то напишите в следующем письме. Через месяц я уже выезжаю. Я хочу посылкой вам отправить пальто и портрет. Плащ я возьму с собой.
Домой я приеду, наверное, вместе с Локком. В общем, об этом подробно я вам сообщу позже.
Пока всё. Целую вас крепко.
Нами".
Под "портретом" имелось в виду то самое творение Владимира Щербакова, о котором шла речь во вступительной повести "Романс Печорина". И - ни слова об испытанных эмоциях на премьере "Дударая", ни слова о "кардинальном решении", которое потребовал от меня всего лишь час тому назад Евгений Григорьевич Брусиловский. Хорошо ещё, что на оборотной стороне листа я проинформировал брата Лазаря о состоявшейся премьере. Но в каком "отстранённом" стиле это было сделано! Как будто я не испытал ощущений, сравнимых с ощущениями при романтическом путешествии на парусном корабле или в сказочном самолёте. Как будто это написал рядовой зритель-слушатель, заглянувший в театр из элементарного любопытства: удалась ли премьера или нет? Судите сами:
"Дорогой Лазарь!
Позавчера я слушал в оперном театре новую оперу Брусиловского "Дударай". Это - классическая вещь. Пожалуй, из всех опер Брусиловского - эта самая лучшая. Главную партию поёт известная меццо-сопрано Э.Епонешникова (исполнительница партий Ратмира, Вани, Кармен). В особенности мне понравился "Марш рыбаков". Написанный в обычной для Брусиловского манере, он очень интересен по своей хоровой аранжировке, Когда окончилась опера, вызывали автора. Он вышел на сцену, и ему преподнесли цветы.
Пока всё. Целую тебя крепко.
Нами".
Да, я был немногословен и сдержан... А что я мог им написать? Что брошу университет и буду готовиться к поступлению в консерваторию? Это-то после всех мытарств, которые не описаны в данной мемуарной повести? Ведь за плечами у меня был провал в Москве, когда попытался поступить в МГУ! Ну ещё бы - вздумал принять участие в конкурсе именно тогда, когда все газеты были заполнены статьями о "безродных космополитах" и когда был расформирован Государственный Еврейский театр имени С.М.Михоэлса. Затем через год, приехав в Алма-Ату и сдав на "пятерки" почти все приёмные экзамены в КазГУ (выпирала лишь одна "четвёрка"), я был зачислен не на стационар, а на отделение экстерната. Потом меня повысили - перевели в так называемые "кандидаты". И только на третьем курсе я стал, наконец, полноценным студентом-очником и получил первую стипендию. А в начале четвёртого курса уже и общежитие получил. Родители тянулись изо всех сил, высылая мне денежную помощь не только на питание и одежду, но и на оплату квартир, по которым я скитался. О постоянных "разборках" с милицией, МВД и КГБ уже не пишу. Ведь я был сыном спецпереселенцев и должен был регулярно отмечаться в районной комендатуре. А я упорствовал и очень редко ходил на подобные процедуры. Из-за этого у меня могли в любую минуту отобрать краткосрочный паспорт и этапировать назад в Акмолинск. Правда, после смерти Сталина меня оставили в покое. Но ощущение зыбкости не сразу выветрилось. Были моменты, когда я впадал в чистейший релятивизм: не мог объективно разобраться в новой обстановке в силу относительности своих знаний в области политики. Впрочем, это не помешало мне сдать успешно экзамен по политэкономии.
|