- Будьте спокойны, дорогие товарищи! Сталин - бессмертен. И если на нашу страну вновь нападут враги, он поднимется из гроба и, как прежде, поведёт нас в священный бой за честь и достоинство нашей великой Родины.
Не скрою, что я готов был расплакаться от умиления, как неразумное дитя. И когда потом, на трамвайной остановке, я увидел Локка, на пиджаке которого была пришпилена красная ленточка с черной каймой, то с одобрением воскликнул:
- Молодец! Я рад, что ты переменил свои взгляды и вместе со всеми переживаешь смерть товарища Сталина!
На что тут же получил резкий отлуп:
- Напротив, Наум! Я сейчас чувствую глубокое удовлетворение!
- К-как?! - поперхнулся я. - Тогда зачем же ты нацепил эту траурную ленту?.
- Потому и нацепил, что давно дожидался такого дня! - И, не простившись, Бруно вскочил в подошедший трамвай, оставив меня на остановке.
Я долго стоял как пришибленный... Ведь умер не кто-нибудь, а земной Бог, который вёл нас от победы к победе. Тут с минуты на минуту небо может обрушиться, солнце померкнуть, земля из-под ног уйти... А Бруно... Вот проснётся он завтра утром и не будет знать, что делать. Тогда поймёт... Тогда убедится, что мы остались без божественного поводыря. Тогда увидит, как все начнут беспорядочно тыкаться во что попало, как слепые щенки,- ведь нас ждёт сплошной хаос и бестолковая кутерьма...
И вот настало следующее утро. Небо оказалось более голубым, чем вчера, под ногами я ощущал твёрдую почву, приветливо сияло мартовское солнце, предвещая хороший день и радужное настроение. Алма-Ата, как ни в чём не бывало, зажила обычной деловой жизнью: служащие спешили в свои учреждения, школьники и студенты - в законные учебные заведения, дворники орудовали большими метёлками, очищая тротуары от залежавшихся кусков снега и от обрывков газет с печальными информациями о болезни и смерти Вождя... Звенели трамваи, пыхтели автобусы, из уличных репродукторов неслись звуки знаменитого Полонеза Огинского…. Неужели ничего не произошло?
Произошло... В воздухе ощущалось освежающее дуновение, чем-то напоминающее крылатые фразы из статьи Н.А.Добролюбова "Луч света в тёмном царстве". Как-то свободней дышалось, люди не сторонились проходящих эмвэдэшников, а из уличных сцен хорошо запомнился нивесть откуда взявшийся извозчик с веселой лошадкой, усадивший в свой нехитрый экипаж ораву ребятишек. Прямо на Комсомольской улице! Интересно, откуда он мог взяться? Алма-атинцы уже давно отвыкли от подобных зрелищ. А вот поди ж ты... Это была полусказка и полуявь, предвещающая освобождение от чего-то гнетущего.
И я совершенно не помню, чтобы в очередной понедельник мы с Брусиловским обсуждали бы сложившуюся ситуацию. Как говорят, невероятно, но факт. Помню лишь, что тщательно готовился к беседе на тему о том, как мы будем жить дальше без Сталина и где искать крепкую опору для борьбы за наше светлое коммунистическое будущее...
Но хоть убейте - не помню такой беседы. Все последующие мартовские и апрельские понедельники были посвящены "утряске" программы моих произведений для исполнения в филармонии на олимпиаде. Вначале отобрали два опуса – "Вечерний вальс" и "Концертную польку". А потом уже для сцены театра оперы и балета имени Абая прибавились несколько номеров из незаконченной оперы "Печорин". Вот тут-то я потерпел фиаско. Из семи оперных фрагментов успешно были исполнены "Менуэт" и "Песня гусар". Остальные номера публика приняла весьма прохладно. Более всего пострадала ария Мери. Певица отказалась петь вступительный речитатив, а заключительное рондо посоветовал убрать сам Брусиловский под предлогом, что характер этого рондо более свойствен таким персонажам как Розина, а не Мери. И ария в чистом виде - без речитатива и рондо - лишилась контрастности красок и стала драматургически безликой. Должен сказать, что это был единственный случай, когда я не согласился с великим маэстро. И много лет спустя восстановил арию в первоначальном виде. И был несказанно рад, что заслуженная артистка Казахстана Гульнар Хамзина именно так её и спела, а вслед за ней две павлодарские певицы - Татьяна Кустова и Гульжан Каирбекова. Но тогда, в апреле 1953 года, я переживал не столько за Мери, сколько за Печорина. Романс "Идут года унылой чередою" Владимир Леонидович Мельцанский исполнил настолько отстранённо, что не произвёл никакого впечатления. А ведь на репетиции пел прекрасно...Что же случилось? Тогда я ничего понять не мог, а теперь предполагаю: вероятно, его смутил крамольный подтекст стихов Володи Щербакова. Потому что кульминационную фразу "А мир живёт, и мрак повсюду мерзкий" он спел настолько приглушённо, что она почти не была слышна. К тому же эпитет "мерзкий", как мне показалось, он заменил какой-то абдракадаброй - не то "невский" не то "веский"... В общем, Сталина уже не было, а страх, выкованный в горниле его правления, ещё не выветрился.