|
Наум Шафер. День Брусиловского Гроза грянула
Гроза с шумом и звоном грянула в первой половине января 1953-го года. Но перед тем как о ней рассказать, я снова напоминаю, что в моём повествовании есть определённые хронологические сдвиги: я стремился сгруппировать эпизоды общения с Учителем таким образом, чтобы они оказались близкими по тематике. Так, например, на предыдущих страницах я уже поведал, как Брусиловский отреагировал на мой лермонтовский цикл с "Веткой Палестины", цикл, созданный во второй половине года, когда самые страшные события, которые нам пришлось пережить, оказались позади. А теперь продолжаю рассказывать о том, что случилось в начале наступившего Нового года, после "психологического предупреждения" композитора, сделанного накануне.
Собственно говоря, атмосферу роковой неизбежности я остро ощутил ещё в субботу, 27 декабря (а у Брусиловского в последний раз я был 22-го). Называю эти даты и несколько последующих довольно точно (так мне кажется), потому что они были связаны с сильнейшими переживаниями и стрессами, которым я был подвержен в эти дни.
Итак, в субботу, 27 декабря, мне зачем-то срочно понадобился однотомник Давида Бергельсона, который имелся в университетской библиотеке (к слову, именно такой же, в белом твёрдом переплёте, хранился у меня в Акмолинске). Я деловито и привычно подошёл к каталожной тумбе, чтобы переписать шифр и сделать заказ. Автоматически вытащил ящичек, на котором красовалась надпись "Еврейская литература". Но что такое? Увесистый ящик почему-то оказался удивительно лёгким. Посмотрел - наполовину пустой. Остались лишь карточки Шолом-Алейхема да ещё трёх-четырёх авторов. Помню своё ошеломление: Ицхок-Лейбуш Перец есть, а Переца Маркиша - нет. Да что Маркиш? Нет Давида Бергельсона, Самуила Галкина, Самуила Персова, Ицика Фефера, Льва Квитко и других писателей, считавшихся классиками еврейской советской литературы, её цветом и духовным потенциалом. Все они пользовались умопомрачительным успехом в кругах ещё не истреблённой еврейской интеллигенции... Что случилось? Почему они изъяты из каталожного ящика? В особенности меня поразило отсутствие карточек лучезарного и добрейшего детского поэта Льва Квитко, который укрепился в моём сознании и душе с самых ранних лет, наряду со стихами Самуила Маршака и Корнея Чуковского.
Я обратился за разъяснением к миловидной библиотекарше, которая сидела за столом и сортировала читательские карточки. Подняв блондинистую голову и отведя в сторону большие голубые глаза, она ответила:
- Эти карточки находятся на перерегистрации.
- А книги?
- И книги, разумеется, тоже.
- А почему Шолом-Алейхема не регистрируете заново?
Опустив голову, голубоглазая блондинка тихо ответила:
- А с ним всё в порядке.
- То есть как? А с остальными, выходит, нет?
- Почему же? Там, кроме Шолом-Алейхема, остались карточки и на некоторых других писателей. Вы можете заказать любую книгу.
- Мне нужен Бергельсон! Где он? Вы же сами в прошлом году мне его выдавали. Можете проверить мою читательскую карточку.
Девушка стала быстро шариться в читательской картотеке, извлекла мою карточку и стала её изучать. Затем взяла ручку и начала импульсивно и нервно что-то зачёркивать. После чего подняла голову, прямо посмотрела мне в глаза и жёстко, почти сомкнутыми губами, изрекла:
- Никакого Бергельсона я вам не выдавала. - И затем, уже более мягко, добавила: - Вам же будет лучше, если об этом забудете.
Библиотека была расположена в старом здании Университета, на улице Советской, 26, где до революции находилось училище, в котором учился молодой Михаил Фрунзе - об этом свидетельствовала мемориальная доска у входа. А напротив, в Парке имени 28-ми героев-панфиловцев, функционировала городская библиотека имени А.П.Чехова. У неё было два входа: днём - прямо через парк, а вечером - со стороны угловой улицы. Такая странность была обусловлена тем, что после шести часов вечера решётчатые ворота парка закрывались и вход уже становился платным: на открытой летней сцене начинались концерты, а неподалёку гремела радиола для желающих повеселиться на танцплощадке. Как мирно уживались эти два так называемых "культурных центра", гармонически соседствуя, - ума не приложу, ибо музыка раздавалась с двух сторон. Так обычно бывало летом. Сколько замечательных концертов я переслушал здесь в пору моего студенчества! На сцене выступали и духовые оркестры, и симфонические, и казахские оркестры народных инструментов, и вокалисты филармонии, и певцы оперного театра, и драматические актёры, и различные коллективы художественной самодеятельности, в том числе сельские. Чтобы попасть сюда, как говорится, на халяву (где у студента лишние деньги?), я приходил обычно за час до закрытия парка и оставался в нём сколько мне заблагорассудится... Здесь я впервые увидел легендарного Анатолия Кельберга, который блестяще вёл некоторые концерты. Он был старше меня всего лишь на три года, но я смотрел на него как на некое чудо. Ведя концерты, он восхитительно импровизировал. Высокий, стройный, белокурый, с отличной дикцией, он чётко формулировал свои мысли, находил убедительное основание для каждого тезиса и приучал слушателей к всестороннему пониманию музыкального произведения, исполнение которого он комментировал. Он не был эстетом и добросовестно пропагандировал любые жанры: оперу, симфонию, оперетту, джаз, народные песни и песни советских композиторов, в частности Дунаевского. Потом, без малого три десятилетия спустя, уже в начале восьмидесятых годов, он оказался единственным музыковедом в Казахстане, который интенсивно, серьёзно и целенаправленно стал пропагандировать песенное творчество Владимира Высоцкого. Но лично мне он был интересен и тем, что длительное время общался с Евгением Григорьевичем Брусиловским. И не только общался. В конце 50-х годов он опубликовал в Москве первую книжечку о нём. А потом Фирма "Мелодия” выпустила его звуковой альбом-лекцию, который состоял из двух больших долгоиграющих виниловых пластинок, посвящённых ему же.
|