|
Наум Шафер. День Брусиловского "Ветка Палестины"
1953-ий год - это был пик моего увлечения Лермонтовым. Как и многие мои сверстники, я оказался под влиянием его роковой силы, сокрушительного демонизма и проникновенной горькой лирики. Пушкин на некоторое время отошёл куда-то в сторону, с тем чтобы через несколько лет снова вернуться и поселиться в моём сердце уже навсегда...
А в тот год... Пережив "дело врачей", смерть Сталина и последующую реабилитацию "убийц в белых халатах", я, как никогда, испытал прилив живого творческого вдохновения и запоем читал Лермонтова, отбирая для либретто "Печорин" стихи, которые можно было бы вложить в уста эгоистичного, но неподкупного и страдающего оперного героя. Вместе с тем было очень трудно расстаться и с некоторыми стихами, которые совершенно не годились для либретто. И я их "озвучивал" в виде самостоятельных песен и романсов.
Собственно говоря, стихийное тяготение к Лермонтову началось давно, когда я ещё не знал нотной грамоты и очень смутно себе представлял, что такое опера. В двенадцатилетнем возрасте, живя в ссыльном 31-ом посёлке, я напевал своему младшему брату Лазарю "Как по вольной волюшке" из "Тамани" и "Месяц встаёт" из поэмы "Беглец" - мелодии, мгновенно вспыхивавшие в моём сердце сразу же по прочтении этих произведений. А потом, уже в Акмолинске, у меня появилась "Звезда" и тот самый романс "Душа моя мрачна", который так удивил Брусиловского приложением на идише.
А каникулярное лето 53-го года действительно оказалось "урожайным" по части Лермонтова. Наш домик на улице Малика Габдуллина N1 стоял на краю Акмолинска. Далее простиралась безбрежная степь с редкими и одинокими стогами сена. С утра я садился на велосипед и уезжал далеко - почти на целый день. На руле у меня болталась торба с томиком Лермонтова, бутылкой воды и "сухим пайком", то есть парой бутербродов, которые заботливо приготовила мама. А к багажнику была привязана скрипка, завёрнутая в ту самую неприглядную, но непорочную и обширную юбку (иногда я мог прихватить для компании и бедную балалайку в абсолютно оголённом виде). В общем, я выезжал в степь - творить! И родители за меня не беспокоились, если даже я возвращался довольно поздно - перед вечером. Потому что в советские времена такие индивидуальные поездки не были опасны, не были чреваты отрицательными последствиями: воры, шныряющие по чужим дачам, и насильники, вылавливающие одиноких девушек и юношей, стабильно сидели в тюрьме.
Какие же это были чудесные августовские дни, проведённые наедине с собой! После густолиственной Бессарабии я вначале не принимал степь, но потом оказался под магнетическим воздействием её отзывчивого простора и полноты скрытой от глаз внутренней жизни. Под дуновением лёгкого ветерка вдруг затрепещет золотистый воздух и выгоревшая трава о чём-то таинственно зашепчет... А палящие лучи солнца заставляют меня поглубже зарыться в ближайший стог пахучего сена - и сладкая дремота мгновенно заволакивает сознание... И уже не Донат Евтихиевич, а сам Сергей Яковлевич Лемешев напевает мне в ухо: "Что мне, молодцу, нужда и кручина злая!" - и мне трудно определить, сколько минут или часов длится этот сон. Но я просыпаюсь с ощущением необыкновенной свежести и сразу же хватаюсь за балалайку или скрипку...
-Ну что ты сегодня привёз? - спрашивает мой пятнадцатилетний брат, когда я возвращаюсь домой.
- "Люблю, люблю одну" - отвечаю я с видом творческой утомлённости. - Да вот беда: концовка каждого куплета никак не получается. Надо ещё хорошенько поработать.
- Ну спой так, как получилось.
Что ж, не буду нарушать традиции: Лазарь, как всегда,- первый слушатель моих творений.
Беру балалайку и, аккомпанируя себе, пою... Но что такое? Благополучно допеваю до конца. Но концовки-то не было! А-а-а... Я, оказывается, слишком был скован лермонтовским текстом, когда заглядывал в книгу. А теперь, когда воспроизводил стихи наизусть, то у меня стихийно получилось не "Люблю, люблю одну", а "Люблю одну, люблю одну". Выбившись из ритма, я невольно достиг желаемого контраста, благодаря которому нарушилось однообразное построение романса и оттенился его грустный эмоциональный настрой.
Я понял, что получилась удачная импровизация. Результат - беспредельное самоупоение: мне почудился звон серебра заслуженных наград.
-Гордись! - сказал я Лазарю. - Ты приобщился к композиторскому процессу. На твоих глазах был закончен романс "Люблю одну"! Брусиловский будет в восторге!
И мой младший брат, который в те времена испытывал ко мне рыцарские чувства (с годами, как это бывает, они закономерно улетучились), воспринял сие бахвальство как вполне справедливую самооценку, не подлежащую сомнению.
|