Книги и работы

Наум Шафер. Еврейская судьба Исаака Дунаевского.

"... меня лечат пахикарпином (горький, как еврейская судьба)..."

Исаак Дунаевский.
Из письма к Лидии Неймарк.

Русский еврей - историческая данность. Это тип психологии, ветвь русской интеллигенции в одном из более бескорыстных ее вариантов. И искренние руситы, и почвенники не могут оскорбить русско-еврейского интеллигента своим неприятием, они тем показывают только низкий уровень своего мышления и неверие в бескорыстие (грубость ума, мещанскую подозрительность). Ибо в том, чтобы быть русским евреем, корысти нет!

Давид Самойлов.
Из книги "Памятные записки".

Его оптимизм происходил от огромной силы таланта, причем таланта разностороннего...

Эфраим Севела о мальчике Берэлэ Маца
"Легенды Инвалидной улицы".

Посмертной славе Исаака Дунаевского в начале "перестройки" трудно было позавидовать: его имя попало под перекрестный обстрел "левых" и "правых". Крайне "левые" не могли простить композитору силу воздействия на массы его радостных песен, созданных в годы сталинских репрессий, ну а крайне "правые" (среди которых было немало доблестных борцов с "инородцами") не могли примириться с его ослепительным вторжением в русскую песенную культуру. В общем, прижизненное испытание разрозненной критикой обернулось после смерти дружным шельмованием.

Когда-то Дунаевского почтила своим вниманием прохановская газета "День". Автор, пожелавший остаться неизвестным интеллигентом, написал буквально следующее: "Отличились на ниве культурного грабежа Исаак Дунаевский и Матвей Блантер, чьи песни "Каховка" и "Партизан Железняк" не только схожи между собой, но и чрезвычайно напоминают "Песню 12-го белгородского уланского полка", а еще больше - общеизвестную балладу "Умер бедняга..."^*. Безвестный автор не сумел как следует завязать интригу: он забыл третьего еврея - Виктора Белого, который сочинил своего знаменитого "Орленка" тоже под влиянием "Каховки" Дунаевского. Причем сходства здесь гораздо больше: я хорошо помню времена, когда на праздничных демонстрациях люди стихийно запевали "Орленок, орленок, взлети выше солнца" и неизменно сбивались на "Каховка, Каховка, родная винтовка", беспечно становясь жертвами слухового обмана.

Дело, однако, в другом. Те качества Дунаевского, которые серьёзные музыковеды когда-то превозносили, - его фантастическое умение с глинкинским блеском обобщать и виртуозно переплавлять бытовые интонации, создавая при этом совершенно новое стилевое направление в музыке, - стали считаться "грабежом". Впрочем, не будем предъявлять особых требований к газетчику, которому не подвластны тайны композиторства и который не понимает разницы между "переплавкой" и плагиатом. Если бы Глинка был евреем, наш газетчик наверняка обвинил бы его в краже двух русских народных песен для симфонической пьесы "Камаринская". Гораздо хуже, когда в подобном ключе начинает рассуждать радикальный профессионал Юрий Елагин, чья книга "Укрощение искусств" приобрела известность за рубежом. Журнал "Огонёк", перепечатавший большие фрагменты книги, проявил мудрость, отвергнув главу о Дунаевском - лживую от первого до последнего слова...

Но возвращаюсь к "Каховке", одной из самых чистых и романтических песен Дунаевского, которую он написал на стихи Михаила Светлова для кинофильма "Три товарища". В романе Василия Аксёнова "Остров Крым" есть эпизод, который меня глубоко поразил. Старый эмигрант Арсений Николаевич Лучников, обосновавшись в Сюрю-Кая, где построил себе дом, снисходительно слушает пластинки с советскими песнями, которые привёз его сын из Москвы. И вдруг - под наплывом открытых человеческих чувств - вскакивает:

Гремела атака, и пули звенели,
И ровно строчил пулемёт...
И девушка наша проходит в шинели,
Горящей Каховкой идёт...

Он слушает песню несколько раз, потом некоторое время молчит и, наконец, высказывается: "Стихи, сказать по чести, не вполне грамотные, но, как ни странно, эта комсомольская романтика напоминает мне собственную юность и наш юнкерский батальон. Ведь я дрался в этой самой Каховке... И девушка наша Верочка, княжна Волконская, шла в шинели... по горящей Каховке..."

Любопытно окончание этой истории. Лучников под воздействием нахлынувших воспоминаний делает магнитную запись песни и посылает её русским эмигрантам в Париж. Оттуда пришли восторженные отзывы. "Тогда и назвал старый Лучников свой новый дом на Сюрю-Кая "Каховкой", - досказывает эту необыкновенную историю писатель.

Если вы заметили орфографическую, стилистическую или другую ошибку
на этой странице, просто выделите ошибку мышью и нажмите Ctrl+Enter