|
Наум Шафер. День Брусиловского Урок на всю жизнь
Евгений Григорьевич заметил, что я стал приходить к нему в угнетённом состоянии. Но понял он это, конечно, по-своему.
- Чувствую, что вам сейчас нужна не столько профессиональная, сколько моральная поддержка. Я угадал? Ваша девушка отказалась принять подарок?
- Помилуйте, Евгений Григорьевич! Какая девушка? Какой подарок?
- Не ловчите. Я старый опытный волк…. Вы же собирались подарить ей мамину юбку.
- Ничего я не собирался. И, кроме того, я с ней больше не дружу.
- И вы, конечно, переживаете это как трагедию… Милый мой, в юности такие вещи всегда переживаются как трагедия - по себе знаю. Потом оказывается, что это форменные пустяки.
- Да ничего я не переживаю! И ничего у меня с ней не было!
- Не было, так будет. С другой девушкой. А юбку всё-таки поберегите. Может быть, у другой девушки окажется побольше юмора.
То, что я пережил разрыв, Евгений Григорьевич понял. Но на какой основе и по какой причине - не догадался. Потому что не знал о моих походах в домик Иванова-Сокольского. И слава Богу!
К его подтруниванию, подчас ядовитому, я уже привык и всё прощал. Но иногда он мог быть резким и очень неприятным. Это, очевидно, зависело от каких-то внешних факторов: его ведь и обижали, и умаляли заслуги, и мучили чиновничьими инструкциями, да и свои братья-коллеги, в том числе ученики, могли, как говорится "подставить ножку".
Однажды, будучи в дурном настроении, он взял из моих рук нотный лист с очередным оперным фрагментом (о моих оперных потугах пойдёт речь более подробно ниже) и раздраженно воскликнул:
- Не научились как следует оформлять клавир обычной песенки, а уже замахнулись на оперу. Еврейский Тулебаев! Покажите мне сначала несколько тактов со свежей гармонией!
Ну что ж - показать так показать… К следующему понедельнику я сочинил немыслимый фортепианный этюд с какими-то фантастическими приёмами нотописи, при которых сумбурные пассажи обрели вид совершенно неудобоваримых комбинаций. Это был в моей жизни первый и последний формалистический опус. Но по своей наивности надеялся, что маэстро наконец-то похвалит меня за "техницизм" и за обилие императива в одноминутном звучании этюда. Само собой разумеется, что сам я как автор не в состоянии был воспроизвести на инструменте ни одного такта. Просто взял и написал.
И вот Евгений Григорьевич берёт у меня из рук нотный листок и медленно багровеет:
- Это что такое? Что это такое, я вас спрашиваю! Да это же типичная ка...ка…како…
Более всего композитор начинал заикаться, когда волновался. А волнуясь, он ещё труднее выговаривал слово до конца… Получался замкнутый круг.
Но я понял, что имел в виду Евгений Григорьевич. По радио и в печати беспрерывно бичевали "формализм" и "конструктивизм", а термин "какофония" обрёл в быту, можно сказать, домашний оттенок: произносили просто "кака" - и всё. Оскар Гейльфус, например, мог затащить меня в пустующий класс консерватории, усадить рядом с собой за роялем и сказать:
- Послушай, Наум, какую новую "каку" я сочинил. Пальчики оближешь.
И воспроизводил хулиганскую дребедень, от которой, казалось, сейчас лопнут струны. А мне было завидно: вот он может порезвиться за инструментом, а я только на нотном листе…
Отдавали ли мы себе отчёт, почему нас тянуло на озорство? Ведь и Брусиловский, и Гейльфус, и я были сторонниками, так сказать, традиционного классического искусства. Но в то же время мы протестовали против навязывания всяких догм - в быту, в искусстве, в политике… Это был просвет, прорыв к своей собственной индивидуальности, которая обязана освободиться от официоза и занудного инструктажа. И получалось, что, бичуя формализм, партия и правительство провоцировали молодёжь на тайные формалистические опыты. Ведь запретный плод - сладок.
… А разговор с Брусиловским продолжал балансировать на грани анекдота.
- Так вы, оказывается, како… како… - возмущался маэстро, стремясь выговорить слово "какофонист", но безуспешно. Где-то я вычитал, что когда разговариваешь с заикающимся человеком, то и сам невольно начинаешь заикаться. Так оно и случилось. Из моих уст вырвалось:
- Я не кака… - и на этом остолбенел.
Брусиловский побагровел ещё больше (вероятно, решил, что я его передразниваю) и вдруг заговорил быстро, без всякой запинки:
- А если вы не кака, то нечего рядиться в чужую одежду. У вас совершенно иное музыкальное направление. Если хотите знать, то я тоже против формализма и полностью согласен с партийными постановлениями, хотя власти, наверное, не должны вмешиваться в музыкальный процесс. Формализм - действительно опасная штука. Он вытесняет из музыки самое главное - мелодизм. Если формалисты станут лидерами, то музыка как таковая погибнет. Её начнут сочинять любые бездари, у которых есть консерваторское образование. А что? Формально у них всё получится. Технику и приёмы композиции они усвоили на сто процентов, все виды оркестровок ими изучены основательно, с профессиональной точки зрения к ним не придерёшься. Вот и будут появляться на свет мёртворождённые произведения без искорки таланта, но технически непогрешимые.
|