|
Книги и работы Наум Шафер. Роковой акт.
Да, теплые слова И.Я. Полферова действительно "пришлись по душе" Дунаевскому, ибо возникла атмосфера доверия. А он так в ней нуждался! Проясним ситуацию. Начиная со второй половины 40-х годов официальное отношение к Дунаевскому резко изменилось. В письме к Л.С. Райнль от 22 октября 1947 года композитор весьма лапидарно зафиксировал горестный для него факт: ""Делателям погоды" в сфере муз. творчества понадобились кое-какие изменения в расстановке сил"2. По этому поводу с юмором говорил Д.М. Персон: "Они хотят сделать лидером советской песни русского по крови Соловьева-Седого, забывая, что у него жена - еврейка".
В ход пошли тумаки и подножки. Особенно усердствовали Т. Ливанова и Л. Лебединский. Включившись в борьбу с "безродными космополитами", они всячески стремились доказать, что творчество Дунаевского по своему интонационному строю примыкает к музыкальной культуре Запада и, следовательно, совершенно "чуждо советскому народу". Предпринимались попытки дискредитировать наиболее талантливые произведения композитора, в частности те, что определили стиль советской массовой песни. Эта дискредитация продолжалась по инерции даже после смерти Сталина, когда борьба с "космополитами" стала постепенно затухать. "Подчеркнем здесь со всей силой, - не унималась Т. Ливанова, - что та линия советской песни, которая идет от "Марша веселых ребят"... не имеет ничего общего ни со старой русской песенной традицией, ни с традицией революционного фольклора!" О песне "Моя Москва", проникнутой поэтикой русского городского романса и ставшей впоследствии гимном столицы России, она выдала такую тираду: "Тема о любимой Москве разрешена здесь в духе зарубежного "легкого жанра", вне каких-либо национальных традиций"3... Ну а Л. Лебединский, как никто и никогда, бил прямо "под дых": "...ни одна песня Дунаевского (за исключением "Песни о Родине") не раскрывала богатый духовный мир советского человека"4.
И все же не подобные критические опусы удручали композитора: раз бьют - значит, он существует. Его угнетала мысль, что находятся "летописцы", склонные вообще выбросить имя "Дунаевский" из истории советской музыки. В Горьком он прочитал статью А. Шавердяна "За высокую идейность и мастерство советской музыки", которая потрясла его своей безапелляционностью. Больше всего изумил его следующий абзац: "Непосредственно общаясь с музыкальной жизнью масс, прислушиваясь к великому многообразию звучащих в народе интонаций, наиболее чуткие и отзывчивые композиторы активно служили делу интонационно-мелодического обновления современной музыки. Создаваемый ими новый мелодический стиль в свою очередь плодотворно воздействовал на художественные вкусы, сознание, музыкальный быт масс. Это прежде всего относится к лучшим нашим композиторам-песенникам - от Кастальского и Давиденко до А.В. Александрова, Захарова, Новикова, Соловьева-Седого и других современных прославленных мастеров советской песни5.
Буквально за несколько минут до начала встречи со студентами и преподавателями Горьковской консерватории Дунаевский подошел к Персону с раскрытой книгой и, указав на выделенное им место, сказал:
- Всё! Меня нет и не было!
 И тут он услышал речь заместителя директора консерватории И.Полферова, речь, реально и точно оценившую значение композитора в истории советской музыки, речь, полную восторженных эпитетов... Нужно ли описывать, как тронут был Дунаевский, как оттаяло его сердце и какое огромное доверие он почувствовал к этим милым людям, встретившим его появление на сцене хорошими и дружными аплодисментами? Конечно, свою ответную речь он начал с того, что "к сказанному о нем ему добавить нечего". И, конечно же, его дальнейшее раскованное поведение было обусловлено удивительным чувством, что здесь его любят и понимают...
|