Почему мучился Раскольников
Спектакль "Преступление и наказание" по Ф.М.Достоевскому в Павлодарском русском драматическом театре им.А.П.Чехова
Странные эксперименты с русской классикой стали проводить на павлодарской сцене. Старик Фирс в чеховском "Вишневом саде" вылезает из погреба увешанный советскими орденами и медалями и с портретом Сталина в руках, а другие персонажи напевают "Три танкиста, три веселых друга".
В "Банкроте" А.Н.Островского ("Свои люди - сочтемся") приказчик Лазарь Подхалюзин перед тем как жениться на Липочке был, оказывается, любовником ее матери - патриархальной и богобоязненной Аграфены Кондратьевны, да к тому же попутно имел и другую женщину - сваху Устинью Наумовну. Не знаю, сколько раз перевернулся в гробу Александр Николаевич Островский, но знаю, сколько гыканья и бурных хлопков раздавалось в зале, когда восторженные зрители, никогда не читавшие нашего классика, выражали горячее одобрение тому, что творилось на сцене. Больше всех ликовали школьники.
И вдруг - "Преступление и наказание". Тот же приглашенный московский режиссер Игорь Меркулов, который вволю потешился в "Вишневом саде", поставил серьезный спектакль по собственной инсценировке.
Правда, элементы балаганного шутовства есть и здесь. Актер Александр Дубинин, играющий следователя Порфирия Петровича, с удовольствием бренчит на гитаре и катается по полу: именно так режиссер пародирует маниакальные претензии Раскольникова... Другое дело, что у определенной части зрителей, обожающих эксцентрику, может возникнуть ошибочное представление о спектакле в целом, поскольку подобные приемы воспринимаются ими в качестве развлекательного действия, оторванного от философской концепции романа и режиссерского замысла. В нынешние времена это стало всеобщей театральной болезнью. Восторжествовал принцип: зрителю не должно быть скучно!
И тем не менее спектакль Игоря Меркулова поражает каким-то звенящим динамизмом и неослабевающим психологическим напряжением. Глубокое проникновение в психику социальных низов и верхов основано не столько на внешних обстоятельствах, сколько на пристальном внимании к внутренней реформации человеческой личности. Благодаря этому раскрываются скрытые пружины общественной жизни. Привнося многое от себя, режиссер творчески подошел к тому, что мучает героев Достоевского. Вот перед нами, например, эффектно-эмоциональная сцена воскрешения Лазаря. А вот зримый показ того, что происходит в воображении, в душе и сердце главного героя: Раскольников лежит на кровати и мучается, узнавая подробности жизни матери, которая в данный момент пишет ему письмо - и тут же одновременно маячат Лужин и Свидригайлов, посягающие на честь и достоинство самых дорогих для него существ. Засеченная лошадь предстает у Меркулова как символ человеческого страдания, потому что все мы - люди и животные - дети одного Бога, тем более что к "серой скотинке" можно было бы причислить любого человека, обитающего на социальном дне. Не случайно же кровать Раскольникова трансформируется в телегу, которую не в силах сдвинуть с места несчастная кляча, а в руках у маленького и жалостливого Родиона вдруг оказывается топор - будущее орудие убийства. Широта исторического быта во многом обусловлена музыкальным оформлением спектакля. Не говоря уже об умелом подборе фрагментов классической инструментальной музыки, невозможно обойти стороной хоровые сцены, выполняющие важную драматургическую роль в обнажении таинственных форм человеческих переживаний, - острых, как на трапеции во время циркового представления. Здесь наличествует и "душещипательность"- в хорошем смысле слова, ибо именно в ней - эмоциональный исход всего эпизода. Я имею в виду сцену в трактире, когда Мармеладов истерично исповедуется перед Раскольниковым на фоне заунывной игры одинокого гармониста.
Причем две разнохарактерные мелодии - "Коробейники" Садовского и "То не ветер ветку клонит" Варламова - уравновешены надрывной сценической ситуацией. Лихая мелодия "Коробейников" звучит так же грустно, как и "То не ветер", образуя инструментально-речитативную драму с ярко выраженными компонентами тоски и отчаяния. Надрыв усиливается еще и потому, что в отдалении вырисовывается фигура страдалицы Сони, а Мармеладов с мазохистской бравурностью пьет из штофа водку, оплаченную позорным ремеслом дочери. Персонаж актера Валерия Шустова воспринимается не просто как опустившийся тип, а как зловещая жертва дикого капитализма.
Весьма колоритными в спектакле представлены Лужин (Александр Федоренко) и Свидригайлов (Эдуард Кокарев). Но, положа руку на сердце, скажу: больше всего я опасался за Соню Мармеладову. Предварительно начитался разных Сорокиных, сетующих на тошнотворную целомудренность наших классиков: дескать, потому скучны их романы, что писатели скупятся на эротические (читай: порнографические) сцены, стыдятся отдать своих героев во власть плоти. А тут еще и новая скандальная сенсация: недавно вышел английский фильм, где Сонечку Мармеладову "хапают" прямо на панели...
Дело не в разнузданности подобных сцен. Дело в полнейшем непонимании или в намеренном искажении творческого замысла Достоевского. Ведь во имя своей религиозно-философской концепции писатель сознательно нарушает художественную логику образа. Мало того, что Сонечка не показана "в работе", она, занимаясь проституцией, совершенно не теряет качеств своей души и остается чистой и целомудренной. А ведь так не бывает! Какими бы высокими побуждениями ни руководствовалась девушка, продавая свое тело, позорная профессия неизбежно должна растлить ее душу и изменить психологию. А у Достоевского Сонечка остается ангелом, нравственно перевоспитывает Раскольникова, да еще становится глашатаем любимых христианских идей автора.
Так в чем же дело? А дело в том, что путем неправды Достоевский утверждает великую правду примата безгрешной души над грешным телом. К безгрешной душе грязь не пристанет. Если так не бывает, то так должно быть! И как замечательно, что именно такую Соню Игорь Меркулов перенес со страниц романа на павлодарскую сцену, а молодая актриса Татьяна Кияшко нашла в себе силы достойно и трогательно воплотить замысел режиссера.
Но основное в спектакле - это сам Раскольников. Кажется, что артист Дмитрий Доморощенов работает "на износ" - настолько фанатичен его Раскольников в своих безумно-переживательных осмыслениях на протяжении всего сценического действия. Еще бы! Ведь спектакль и поставлен как "хроника безумия". А из-за чего, собственно, переживать? Из-за мерзкой и жадной старушонки, которая, как паук, сосала кровь своих обездоленных клиентов? А-а-а... Да ведь под топор попала еще и ее безвинная сестра Лизавета!
Из года в год на практических занятиях по "Преступлению и наказанию" я спрашиваю своих студентов:
- Почему к убийству гнусной старушонки Раскольников готовился месяцами, а безвинную Лизавету убил сразу, без всякой под готовки?
И всегда слышу один и тот же трафаретный ответ (почти хором):
- Чтобы не было свидетелей!
- Нет, - отвечаю я. - Потому что лиха беда начало. Ты только начни проливать кровь, а там уже и пошло, и поехало.
И в аудитории наступает тишина. Думают.
В павлодарской газете "Наш край", издающейся облсоветом ветеранов, некий автор, защищая Сталина, с апломбом пишет, что на бедного Иосифа Виссарионовича возвели напраслину: он уничтожил не миллионы людей, а всего-навсего триста с чем-то тысяч: "Многие миллионы репрессированных - это плоды больной фантазии или бессовестного черного пиара" ("Наш край", 8 апреля 2004 г.).
Значит, кровь трехсот тысяч - это не кровь, а водица... А пушкинский Борис Годунов мучился всего из-за одного зарезанного младенца. А Родион Раскольников мучился из-за каких-то двух убитых женщин, причем одна из них была "вошь", "тварь дрожащая".
Что и говорить - актуальный спектакль поставил Игорь Меркулов. Ведь думать полезно всем: не только студентам, но и ветеранам.
Наум ШАФЕР, профессор
г. Павлодар
Опубликовано: Республиканская газета "Казахстанская правда", N 83 (24393) от 23 апреля 2004 г.
Фото Валерия Бугаева
|